Культура Италии эпохи Возрождения - Изображение жизни в движении

 К сфере открытия человека нам следует наконец отнести заинтересованное изображение реально протекающей человеческой жизни. Вообще-то комическая и сатирическая сторона средневековых литератур не могла при преследовании своих целей обойтись без картины повседневной жизни. Но совершенно иное дело, когда эта жизнь изображается итальянцами Возрождения ради нее самой, поскольку она интересна сама по себе, являясь частью великой и всеобщей мировой жизни, волшебную окруженность со стороны которой они осознают. Взамен и помимо тенденциозного комического начала, находившего себе пищу в домах, на улицах городов, в деревнях, просто из желания прицепиться к горожанам, крестьянам или же попам, мы встречаемся здесь в литературе с началами серьезного жанра, причем задолго до того, как им займется живопись. И то, что одно зачастую сочетается еще и с другим, ничуть не мешает тому, чтобы это были принципиально различные вещи.

За сколь многими земными событиями должен был с вниманием и участием наблюдать Данте, прежде чем он смог с такой въяве осязаемой правдивостью изобразить свой потусторонний мир!114 Знаменитые картины работ в венецианском арсенале, опирающиеся друг на друга слепые перед церковными дверьми116 и тому подобное  далеко не единственные доказательства этого. Уже его искусство показать состояние души посредством внешних жестов свидетельствует о великом и упорном изучении жизни.

Поэты, следовавшие за Данте, редко сравниваются с ним в этом отношении, а в случае авторов новелл это запрещено высшим законом их жанра: не останавливаться на единичном(ср. с. 1, 228). Им следовало лишь предпосылать своим новеллам многословные введения и вести повествование так, как хотелось, но не рисовать при этом жанровых картин. Мы должны набраться терпения и подождать, пока люди, принадлежавшие уже к античному миру, не обретут возможность вдаваться в подробные описания и не начнут получать удовольствие от этого.

Здесь мы снова встречаемся с человеком, имевшим вкус ко всему  с Энеем Сильвием. К изображению его влечет не просто красота ландшафта, не просто интересные в космографическом или антикварном плане предметы (с. 1, 1, 197 сл.),но всякий жизненный процесс1. Среди весьма многочисленных мест ею мемуаров, где изображаются такие сцены, которым до него вряд ли кто-либо посвятил хоть один росчерк пера, мы упомянем здесь только гонки гребных лодок на озере Больсена1. Никто и никогда не сможет доподлинно узнать, из каких античных сочинителей эпистолярного или повествовательного жанра почерпнул он эту особую охоту к изображению таких полных жизни картин, да и вообще следует сказать, что духовные соприкосновения между античностью и Возрождением зачастую чрезвычайно деликатны и сокровенны.

Далее, сюда относятся те описательные, посвященные охоте, путешествиям, церемониалам и тому подобному латинские стихотворения, речь о которых шла выше (с. 168). Есть и итальянские стихотворения этого рода, как, например, описания знаменитого турнира Медичи, принадлежащие Полициано и Луке Пульчи4. Эпических поэтов в собственном смысле слова, таких как Луиджи Пульчи, Боярдо и Ариосто, подгоняет, не давая им остановиться, сама тема, однако всем им, в качестве принципиального момента мастерства, присуща непринужденная точность в изображении движения. Франко Саккетти доставляет себе однажды удовольствие тем, что передает короткие реплики процессии хорошеньких женщин1, застигнутых в лесу дождем.

Другие описания пребывающей в движении действительности легче всего отыскать у военных писателей и других авторов этого рода (ср. с. 71). Уже от более ранней эпохи до нас дошло пространное стихотворение1, в котором мы имеем достоверный снимок сражения между наемниками XIV в., в основном в виде выкриков, команд и разговоров, слышащихся в его ходе.

Наиболее замечательны в этом роде правдивые описания жизни крестьян, которые особенно выделяются у Лоренцо Великолепного и поэтов его окружения.

Со времен Петрарки120 существовала фальшивая и условная буколическая (ее можно было бы назвать еще «эклогической»)поэзия, сочинявшаяся в подражание Вергилию, причем это могло делаться и по-латински, и по-итальянски. В качестве побочного к ней жанра на сцену явился пастушеский роман  от Боккаччо (с.166) до «Аркадии» Саннадзаро, а позднее  пастушеская драма наподобие принадлежащих Тассо и Рварини4, произведения, для которых была характерна как отменного качества проза, так и совершеннейшее построение стиха, но в которых, однако, сами пастухи являются исключительно лишь наброшенным сверху идеальным одеянием для ощущений и чувств, происходящих из совершенно иного круга воспитания и образования121.

Однако наряду с этим в конце XV столетия в поэзии появляется также и поистине жанровое описание сельской жизни. Такая поэзия возможна была только в Италии, поскольку только здесь крестьянин (а также и колон  как собственник), как бы натяжка была подчас его доля, обладал человеческим достоинством и личной свободой, а также правом свободного передвижения. Различие между городом и деревней проявляется здесь далеко не столь резко, как на Севере: некоторые городки населены исключительно крестьянами, которые по вечерам вполне могут себя называть горожанами. Странствия каменщиков из Комо простираются едва не на всю Италию; Джотто, будучи ребенком, смог бросить своих овец и вступить в цех во Флоренции. И вообще наблюдался постоянный приток из сельской местности в города, причем некоторые жители горных областей были прямо-таки рождены для такого перехода1. Разумеется, внушенный образованностью гонор и городская спесь создавали благоприятные условия для того, чтобы поэты и авторы новелл могли вдоволь потешаться над villano419*1, и то, чему этим было положено начало, довершила импровизированная комедия (с. 211 сл.). Однако где здесь тот тон мрачной, исполненной презрения расовой ненависти по отношению к vilains420*,которая вдохновляет дворянских провансальских поэтов, а отчасти  также и французских хронистов? Вернее будет сказать124,что итальянские авторы всех жанров с готовностью признают за крестьянами те величие и значимость, которые бывают им свойственны, и всячески это подчеркивают. Джовиано Понтанос восхищением повествует125 о душевной крепости, присущей диким обитателям Абруцц; в биографических сборниках, так же как и у новеллистов, мы нередко встречаемся с героической крестьянской девушкой1, которая подвергает опасности свою жизнь, чтобы защитить невинность или же семью127: В свете таких предпосылок возможно было поэтическое описание крестьянской жизни. Прежде всего здесь следует упомянуть пользовавшиеся некогда большой популярностью, да, пожалуй, вполне достойные того, чтобы с ними ознакомиться и в наше время, эклоги Баттисты Мантовано (одно из его наиболее ранних произведений, около 1480 г.). Они находятся еще на середине пути между подлинным и условным описанием сельского мира, однако первое одерживает верх. В основном здесь чувствуется позиция благожелательно настроенного сельского священника, не без привкуса некоторого просветительского рвения. Будучи монахом-кармелитом, Мантовано, должно быть, немало общался с сельскими жителями.

Однако совершенно иного порядка мощь, с которой погружается в мир крестьянских представлений Лоренцо Великолепный. Его «Ненча из Барберино»128 читается как квинтэссенция подлинно народных песен, собранных в окрестностях Флоренции и отлитых в величественный поток октав. Объективность поэта настолько велика, что невозможно определить, испытывает ли он в отношении говорящего (крестьянского парня Валлеры, который объясняется Ненче в любви) сочувствие или насмешливое презрение. Совершенно явно противопоставление условной буколической картине с паном и нимфами: Лоренцо сознательно отдается грубому реализму повседневной крестьянской жизни, и тем не менее все в целом оставляет по себе истинно поэтическое впечатление.

Признанной параллелью к «Ненче» является принадлежащая Луиджи Пульчи поэма «Бека из Дикомано»1. Однако ему не хватает глубокой объективной серьезности: «Бека» сочинена не по внутреннему побуждению представить кусок народной жизни, но скорее из желания посредством чего-то в этом роде снискать одобрение образованной флорентийской публики. Поэтому здесь куда больше жанровой грубости, причем грубости сознательной, и изрядная примесь непристойностей. И все же круг интересов сельского ухажера определен им с чрезвычайным умением.

Третьим в этом союзе является Анджело Полициано с его написанной латинскими гекзаметрами поэмой «Рустикус»130.Независимо от Вергилиевых «Георгик» он изображает в первую очередь сельский год в Тоскане, начиная с поздней осени, когда земледелец вырезает себе новый плуг и засевает озимые. Очень богато и полно красот описание весенней нивы, также и лето содержит много прекрасных мест; однако шедевром всей вообще новолатинской поэзии представляется осенний праздник давильщиков винограда. Полициано кое-что сочинял и по-итальянски, из чего можно заключить, что в кругу Лоренцо уже возможно было реалистически представлять некоторые картины подверженной страданиям жизни низших сословий. Его любовная песня цыгана131 является одним из наиболее ранних результатов в полном смысле современной тенденции с поэтическим пылом помещать себя в положение какого-либо разряда людей. Разумеется, с целью создания комического эффекта такие попытки предпринимались и прежде132,а во Флоренции распевавшиеся наряженными в маски процессиями песни предоставляли для этого повторявшуюся каждый карнавал возможность. Новым здесь является проникновение в мир чувств другого человека, и в данном отношении «Ненча» и эта «Цыганская песня» представляют собой достойную упоминания новую главу в истории поэзии.

Также и здесь, наконец, необходимо указать на то, что образованность идет впереди изобразительного искусства. Еще целых 80 лет должны будут протечь после «Ненчи» до появления сельском жанровой живописи Джакопо Бассано4 и его школы.

В следующей главе будет показано, что в Италии в это время потеряли значение различия в происхождении между людьми разных классов. Конечно, этому много способствовало то, что здесь впервые были познаны человек и человечество в их глубинной сути. Уже один этот итог Возрождения должен наполнить нас чувством благодарности к нему. Логическое понятие человечества имелось и раньше, однако именно Возрождение изведало, что это такое, на деле.

Высочайшие чаяния выражены в этом отношении Пико делла Мирандолой в его «Речи о достоинстве человека»1, которую смело можно оценить как один из благороднейших заветов этого культурного периода. На исходе дней творения Бог создал человека, чтобы тот познавал законы мироздания, любил его красоту и изумлялся его величию. Бог не привязал человека ни к какому определенному месту, не отдал ему никакой определенной деятельности, не подчинил никакой необходимости, но дал ему подвижность и свободу воли. «Я поставил тебя посреди мира,  говорит Творец Адаму,  чтобы ты с тем большей легкостью мог оглядываться вокруг и видел все, что здесь есть. Я создал тебя как существо не небесное и не земное, не смертное и не бессмертное в исключительности этих качеств, чтобы ты мог свободно лепить и преодолевать сам себя: ты можешь выродиться в зверя и вновь возродиться в богоподобное существо. Звери приобретают то, чем должны быть, от тела своей матери; высшие духи с самого начала или уже вскоре после него134 являются тем, чем останутся в вечности. Лишь ты один обладаешь развитием, ростом по собственной свободной воле, ты имеешь в себе ростки всевозможной жизни».