Перечень учебников |
Учебники онлайн |
|
|---|---|---|
5.5. Общее информационное накопление как континентальный принципНакопление означает, что мы производим больше того, что нам требуется для сегодняшнего потребления и что излишек мы пускаем в дело — инвестируем в будущие предприятия. Почему же люди, прошедшие экономическую выучку и знающие, какую роль играет накопление, сегодня так осуждают накопление культурное — "избыточность" культурной классики, дающей больше того, что затребовано современной прагматикой? Может быть то, что эта прагматика называется "пережитком", относится как раз к духовному накоплению — к тому, что наши прозревшие потомки признают самым ценным и научатся лучше использовать, чем мы. Наши драмы и грехопадения, противоречия нашей эпохи связаны не с устремленностью в будущее и даже не с модерном как таковым, а с тем, что машина модерна, классифицирующая и отбирающая наше культурное наследие, оказалась неудачно сконструированной, не способной организовать процесс накопления действительно рационально — отбирать и сохранять на будущее действительно самое ценное и долговременное. Может быть, все дело в том, что эта машина модерна была сконструирована не на Континенте, а нетерпеливыми "пиратами Атлантики", не умеющими ждать и считающими пригодным лишь то, что немедленно идет в дело и сулит скорую отдачу? Если это так, то континентальная культурная революция, в которой нуждается все человечество, должна состоять в том, чтобы сконструировать принципиально иную "машину времени", в которой великое культурное наследие не бракуется, а используется. Учитывая назревший социальный заказ нашей эпохи, можно сказать, что эта революция одновременно должна явиться и культурной и моральной. Тот факт, что она пойдет по горизонтали Север — Юг и, таким образом, возьмет на себя труд реабилитации "нищих духом", неадаптированных изгоев и маргиналов модерна, как раз и указывает на ее моральные задачи. Такова уже природа морального сознания, что его пристрастия больше относятся к непреуспевающим, чем к преуспевающим, больше к изгоям и отверженным, чем к господам мира сего. Если человечество не хочет, чтобы большинство "третьего мира" превратилось в отверженных и вконец озлобленных варваров, которые предъявят свой счет к ограбившей и унизившей их цивилизации, ему предстоит в первую очередь мобилизовать высоко чуткое моральное сознание, способное сбить волну поднимающегося социал-дарвинизма. Если моральный арсенал богатых цивилизаций Севера будет вконец опустошен новейшими социал-дарвинистами, адептами безжалостного рыночного отбора, то человечеству непременно придется столкнуться с непредсказуемой реакцией отчаявшегося Юга. Только мобилизованное моральное сознание способно спасти цивилизацию от глобальной гражданской войны Севера и Юга. Моральному сознанию предстоит выполнить роль вселенского интегратора человечества, которому грозит распад на две непримиримых расы — рабов и господ. Но наряду с этой задачей восстановления распадающегося мирового пространства, встает задача восстановления распадающегося исторического времени. С этой задачей и связаны те вопросы общего культурного накопления, о которых говорилось выше. И если моральные откровения грядущей эпохи раскрываются нам посредством понятия мировой геостратегической вертикали, объединяющей Север и Юг (и персонально цивилизации России и Индии), то задачи совершенствования модернистской машины времени — коррекции ее отношения к культуре и к культурному наследию в значительной степени раскрываются посредством экспликации смыслов, заключенных в геополитических понятиях: Континент, хартленд (центральная земля), географическая ось истории. В самом деле: если мы под понятием постэкономической цивилизации будем подразумевать только результаты великой моральной революции, восстанавливающей нравственные приоритеты взамен утилитарно-прагматических и потребительских, мы рискуем просто перечеркнуть современность и превратить ее адептов в таких же озлобленных изгоев грядущего фундаментализма, какими сегодня становятся или могут стать изгои модернизма. Без потерь никакая новая эпоха не обходится, и та, которая ждет нас впереди, вряд ли станет исключением. Вероятно, и в ее механизмах будет многое от той энергетики культурных реакций и инверсий, посредством которых мстят за себя долго игнорируемые интересы и ценности. Проблема в том, что современность умеет лучше защищать свои позиции и привилегии, чем предшествующие носители статус-кво, и посягательство на ее "завоевания" со стороны сил будущего может вызвать столь опасную реакцию власть имущих модерна, что это способно потрясти всю планету. Исторический опыт уже показал нам, что победившие революционеры способны отстаивать свои "революционные завоевания" куда с большей жестокостью, чем наследники традиционных привилегий. По всей видимости, и контрреволюции модерна, борющегося с наступлением постэкономического будущего, могут стать несравненно более разрушительными и кровавыми, чем контрреволюции старого типа. Проблематика будущей постэкономической или постматериальной эпохи отнюдь не ограничивается теми смыслами, которые успели открыть в ней зачинатели альтернативного движения западных шестидесятников. Тогда речь шла о социологически верифицируемой тенденции: с повышением уровня жизни и культуры людей происходила перегруппировка материальных и духовных, первичных и вторичных потребностей — в пользу последних. Такое наблюдение верно, но оно больше касается следствия, а не причины и не указывает на основания самой этой тенденции. Постматериальная цивилизация перестанет быть утопией, если мы докажем, что возможна качественно иная "машина времени" или отбора материала культуры (равно как и человеческого материала), чем та, которую изобрел модерн, навязавший духовной культуре игру с нулевой суммой. Прежняя машина прогресса при отборе нужного и ненужного, пригодного и непригодного в культуре пользовалась одним главным критерием — технологизируемостью информации. Если тот или иной "текст культуры" — будь то художественное озарение или моральная максимума — не мог быть переведен на язык промышленных, социально-управленческих или политических технологий, прозелиты модерна с презрением третировали его как "жвачку" или неуместное "миндальничание". Так вели себя не только пионеры капиталистического накопления или "капитаны индустрии", но и большевистские революционеры, сделавшие немало открытий по части политической эффективности. Модерн выступил как машина утилизации природы, культуры и самого человека и поставил задачу перевода наличной информации из дискриптивного (описательного) состояния в прескриптивное (технологически рецептурное). Те информационные слои культуры, которые не поддавались процедурам такого перевода, третировались как "пережиток", создающий "информационный шум". Критерии, по которым осуществлялись указанные процедуры, сформировала позитивистская методология. Это "чувственная" (эмпирическая) верифицируемость, экспериментальная подтверждаемость и операциональность (переводимость на язык исчислений). Предварительно надо отметить, что ни моральные заповеди, ни озарения великой культурной классики этим критериям заведомо не удовлетворяли. (В самом деле: что стало бы с моралью, если бы ее максимы подвергались критерию эмпирической подтверждаемости или практической отдачи!) Что же необходимо было проделать с наследием с учетом указанных трех критериев? Во-первых, тексты культуры подлежали дроблению и "выправлению": ведь только короткие и недвусмысленные тексты могут верифицироваться в непосредственном эмпирическом опыте. Во-вторых, в этих текстах сохраняются преимущественно те значения, которые подвергаются количественному измерению типа "больше-меньше". В-третьих, в них сохраняется только то, что может быть воспроизведено и тиражируемо. Поэтому все, что выходит за рамки механического восприятия и требует морального или творческого воодушевления, также бракуется. Таковы принципы отсева содержания культуры, которых требует информационная система технологизируемого знания или науки. Но точно такими же являются и принципы отбора, применяемые в современной массовой культуре, в средствах массовой информации, в индустрии развлечений, рекламы, пропаганды. Это указывает на наличие внутреннего изоморфизма во всей системе модерна. Здесь действует своего рода обратная пропорциональность: чем более содержательным и многозначным является тот или иной культурный текст, тем более проблематичной выглядит его технологизация — перевод на язык прескриптивной (рецептурной) информации. Потому-то и применяются указанные процедуры безжалостного процеживания материала культуры: ее "тексты" дробятся, упрощаются и "выпрямляются", для того чтобы быть используемыми как сырье или полуфабрикат мегамашиной модерна. Можно сделать и предварительное обобщение, отметив, что и наследуемая культура-память и выстраданная современниками культура-опыт не только дробится и подвергается выбраковке по технологическому критерию, но и по двум более общим признакам: безразличия к природе и безразличия к морали. Закрадывается подозрение, что энергия модернизаторских инициатив прямо пропорциональна степени ослабления экологических и моральных запретов. Модернизаторские эксперименты с природой и культурой предполагают безответственную пиратскую психологию налетчиков, которые сами не собираются жить в пространстве, подвергшемся их опустошению. Действия модернизаторов новейшей волны во всем постсоветском пространстве напоминают психологию таких налетчиков, заблаговременно подготовивших плацдармы для своей будущей миграции из опустошенного и оскверненного ими пространства. Пираты живут в краткосрочном времени, и их интересует только то, что способно дать немедленную отдачу, хотя бы и ценой подрыва долговременных условий существования "туземного населения". Континент живет совсем в другом пространстве-времени: в пространстве, из которого некуда эмигрировать, и во времени, где долгосрочные выгоды важнее краткосрочных. Для обозначения такого мировосприятия К. Шмидт воспользовался метафорой Дома, противопоставив ее пиратскому Кораблю. То, что называется глобальным кризисом современности, жители Континента воспринимают как опустошение их Дома. И поскольку у человечества в целом нет иных ресурсов и запасов, кроме тех, что хранил и хранит континентальный Дом, то надо признать, что на наших глазах заканчивается та форма модерна, которая связана с архетипами пиратства, с океаническими набегами на "косный и неповоротливый" Континент. Континенту предстоит сформировать качественно иную "машину времени", иные процедуры отбора материала культуры. Техника отбора "коротких предложений" и текстов должна смениться методологией работы с "длинными текстами", хранящими долговременные заветы культуры и морали. Культура двух континентальных полюсов, расположенных на индоевропейской вертикали,— России и Индии как раз и отличается изобилием "длинных текстов". Эта особенность вызывала крайнее раздражение запальчивых модернизаторов, но именно она вселяет надежду на то, что у человечества, истощенного и деморализованного миропотрясательными экспериментами модерна, в запасе еще есть спасительная альтернатива. Попытаемся конкретизировать проблему "длинного и короткого текста". Автору уже приходилось писать о том, что западный тип рациональности основан на редукционистских процедурах, на объяснении высшего посредством сведения его к низшему, сложного — к простому См.: Панарин А. С. Российская культура как фактор планетарной реформации. // Образ России. М.: 1998. . На этом основан механистический, технологический и экономический детерминизм. Такой детерминизм меньше объяснял те или иные явления и процессы, чем открывал рычаги управления ими. Вероятно, детерминистская "игра на понижение", связанная со сведением сложного к простому, соответствует законам возрастания энтропии. Вторая технология "короткой фразы" — выделение явления из сложной сети реальных взаимозависимостей, обрубание больших системных связей. Известно, что вся программа покорения природы, с которой родился европейский модерн, была основана на игнорировании таких системных взаимозависимостей как биоценозы и геобиоценозы. Наконец, сам социум понимается в философии модерна как система укороченных фраз. Во-первых, игнорируются связи, связывающие человеческую жизнь с космическими процессами: западный социоцентризм есть не что иное, как попытка отгородиться от системы природы, вынести ее за скобки как ни к чему нас не обязывающее. Во-вторых, сам общественный прогресс, связываемый с процессом "социальной рационализации", понимается как последовательное очищение системно-функционального механизма общества от всего "нефункционального"; к последнему относят как раз наиболее сложные проявления человеческого духа и культуры; все, выходящее за пределы простых и потому легко предсказуемых и направляемых мотиваций. Если мы оценим экспансию модерна в этом свете, мы поймем, что речь идет об агрессии простого против сложного, об империализме одномерного начала. Всемирно-исторический смысл нашей эпохи связан как раз с тем, что эта агрессия простого и одномерного против трудно настраиваемых высокосложных систем сегодня уже подвела нас к рубежу, за которым начинается необратимая деградация и природы и культуры. Модерн есть торжество искусственности. Но принципиальная особенность любых искусственных систем — существенно более низкий уровень разнообразия по сравнению с эволюционными. В искусственных системах порядок и разнообразие противостоят друг другу: вот почему экспансия искусственных сред убивает естественное разнообразие, порождая тем самым энтропийные эффекты. Так, техническая среда в своих взаимоотношениях с природой в целом работает как инволюционный фактор, вызывая разрушительные "упрощения" в естественной среде и ее неуклонную деградацию. Точно так же процессы модернизации по западному образцу разрушают высокосложные связи древних цивилизаций, вызывая инволюционные эффекты варваризации. Наше время — эпоха великого кануна, позднего часа человеческой истории, проявляющего момент истины, касающейся эпопеи модерна. Новая геостратегическая вертикаль, образуемая взаимными притяжениями двух великих евразийских цивилизаций, России и Индии, означает создание вселенского "рычага", посредством которого человечество получит возможность изменить вектор эволюции, созданный западным модерном. Редукционистским процедурам западного модерна эти цивилизации противопоставят свою стратегию реабилитации сложных систем. Речь идет о том, чтобы повернуть вспять энтропийный процесс, развязанный модерном. Западный процесс рационализации начался с методологии социоцентризма — обрубания связей человека с природой, с Космосом (чего ни одна из известных в истории цивилизаций себе не позволяла); затем наступила пора новых редукционистских процедур — перехода к техноцентризму и к экономикоцентризму, новейшую версию которого дал современный "либертаризм". Все это связано с пиратским архетипом, содержание которого было раскрыто выше. Вопрос теперь в том, как, опираясь на защитные силы великого Континента и его историко-культурное самосознание, воссоздать великие космические и культурные целостности, которые модерн угрожает превратить в безжизненный конгломерат. Этот процесс нового восхождения к сложному и рафинированному соответствует имманентным установкам культуры "длинных фраз". С одной стороны, речь идет о восстановлении оборванной социокосмической связи. Этому вполне соответствуют и установки русского космизма и установки индуизма. С другой стороны — о восстановлении связи казавшихся "культурно беспредпосылочными" утилитарных социально-экономических практик с культурным космосом. Выявление глубокой социокультурной обусловленности тех производственных подсистем и функций, который прагматика модерна объявила "первичными" и самодостаточными, означает связывание "коротких фраз" модерна в длинные смысловые цепи, оказавшиеся для него недоступными. Перед нами не только антиэнтропийный процесс восстановления высокосложных систем. Одновременно это и процесс восстановления планетарного статуса тех цивилизаций, которые "архетипически" ориентированы на восприятие таких систем. Возрастание ценности альтернативного опыта всех 4-х великих материковых цивилизаций — индийской, российской, китайской и мусульманской — не может не обрести и сугубо экономического выражения. Что такое массовое западное производство? Это результат конвертирования в технологии, в производственные практики системы редуцированных "коротких фраз". Технико-экономическая эффективность модерна покупается ценой игнорирования природно-космического и социокультурного контекста — "бесплатного" использования природных и культурных предпосылок массового производства. До сих пор в экономической сфере происходит неслыханное искажение истинной цены массового производства, ибо в себестоимость продукции непременно должны включаться экологические, демографические и социокультурные издержки. Именно потому что экономика модерна эксплуатировала соответствующие ресурсы как "бесплатные" (и потому с особой безответственностью), мы имеем сегодня разительное попрание прав жизни и культуры на Земле. Но и это не все. Деформация экономического разума связана также с тем, что он искажает истинное соотношение ценностей уникального и тиражируемого. Современные экономисты — оппоненты чикагской школы говорят о "зоне ошибок рынка" — о тех необходимых цивилизованному человеку благах, которые рыночная экономика, повинующаяся критерию рентабельности, содержать не может. Высокорентабельна порнографическая индустрия, но заведомо "убыточны" Большой театр, филармония, национальная библиотека, фундаментальная наука. В чем разительное сходство этих подсистем духовного производства с явлениями космического порядка? В том, что в обоих случаях мы имеем дело с высокосложным и уникальным в противовес простому и тиражируемому. Это означает, что континентальные цивилизации, богатые природными и культурными ресурсами, представляют в системе мирового обмена как раз то, что отличается чертами высокосложного и уникального. Почему же система массового производства Запада, поставляющая продукцию, в которой воплощена культура "коротких фраз" модерна,— тиражируемое и стандартное — получает такое преимущество в играх мирового обмена? Разве не ясно, что уникальное и высокосложное ценнее неограниченно тиражируемого? Ни в одной культуре, кроме современного массового общества, сомнений на этот счет никогда не существовало. Модерн потому и насаждает с такой настойчивостью психологию одномерного потребительского человека на планете, что у этого типа атрофирована потребность в высокосложном и уникальном. Когда у человека обрываются связи с природным и культурным космосом, память ландшафта и память предков, тяга к земле и устремленность к небу, мы получаем заводную куклу потребительского общества, управляемую рекламой. Эта кукла живет в мире коротких фраз и вполне соответствует представлениям бихевиоризма об идеально простых системах, где на одной стороне есть "стимул", на другой — "реакция"; а то, что прежде называлось внутренним миром, заменяется пустым понятием "черного ящика". Ясно, что этот тип "экономического животного" в принципе не способен откликнуться на сложнейшие вызовы эпохи, на глобальные проблемы современности. Следовательно, модерн не только порождает роковые глобальные проблемы — он формирует тип человека, в принципе неспособного мобилизоваться перед лицом их. Имеет место трагический разрыв в проблемном поле "человек — мир": на одной стороне небывалые по сложности проблемы бытия, на другой — небывало упрощенный человеческий тип, замкнутый в кругу культуры "коротких фраз". Становится совершенно ясно, что континентальная альтернатива вызовам океанического пиратства, настаивающего на "открытом обществе", не может сводиться к акциям оборонческого сознания, выстраивающего свою "линию Мажино". Речь идет о том, чтобы вырвать современное человечество в целом из плена одномерной системы "коротких фраз", прояснить скрытые контексты и предпосылки нашей социальной жизни, относящиеся к глубоким космическим и культурным процессам высочайшей сложности. А это предполагает становление такой системы планетарного обмена, в которой наиболее ценной будет считаться информация, содержащая сведения об указанных сложных контекстах, о путях нового восхождения от культуры коротких фраз — основы массового серийного производства к культуре системного типа, схватывающей биоценозы природы и культуры и строящей на этой основе качественно иные социальные практики. Инициатором этого гигантского поворотного процесса могут стать только те культуры, которые на себе испытали разрушительные эксперименты модерна и при этом оказались достаточно устойчивыми, чтобы на новом витке большого исторического цикла мобилизоваться для творческой альтернативы. Культуры, подвергшиеся, в силу тех или иных ограничительных условий, более мягкому воздействию модерна (к ним принадлежат страны АТР) еще долго останутся пленниками модерна. Этому способствует и их маргинальное положение между планетарными подсистемами Суши и Моря. И только культуры, выражающие современное самосознание Континента и его идентичность в чистом виде, готовят реакцию "длинного текста" на убийственные упрощения модерна. Для таких культур выступать конкурентами Запада на банальной торгово-рыночной основе — значит делать шаг назад, а не вперед. Их призвание — наполнить новым историческим смыслом демагогические клише Запада: понятия "информационного общества", "постиндустриальной цивилизации", "третьей волны". Если мы в самом деле движемся к информационному обществу, то не может быть сомнений в том, что информация, раскрывающая сложные геобиоценозные и социокультурные контексты и предпосылки наших функциональных практик и тем самым вооружающая нас знаниями системного типа, несравненно дороже (в том числе и в рыночном смысле) информации рецептурно-технологического типа, используемой в большой экономической машине по производству и распределению товарной массы. Те правила игры, которые модерн навязал миру, крайне пагубно сказались на способности человечества к общей системно-космической рефлексии. Именно такого рода дискурсы бракуются рыночной системой, требующей как можно более быстрого прохождения информации по технологической цепи, завершающейся конечной продукцией — товаром. Поэтому оказалась не затребованной колоссальная культурная память человечества и те пласты информации, которые можно отнести к общему социокультурному накоплению, относящемуся к инвестициям в будущее. Мало того, ставя культуры, сохранившие соответствующую способность, в невыгодное положение на рынке, требующем товаров, а не общих мироустроительных идей, моральных максим и альтернативных проектов, модерн в значительной мере парализовал культурное творчество человечества, обеднил и деформировал его. Сегодня человечество явно сталкивается с дефицитом таких общих мироустроительных и нормативных идей. Если бы хваленая рыночная система в самом деле обладала соответствующей чуткостью к тому, что дефицитно, она бы сегодня поощряла в первую очередь ту деятельность, которая связана с производством информации рефлективного типа, направленную на совершенствование механизмов обратной связи, корректирующих поведение социальных подсистем и их агентов. На самом деле мы имеем обратное: сложившаяся рыночная система не поощряет практики информационного общества указанного типа, а напротив, подвергает их репрессии. Чем измеряется способность Континента производить эту качественно новую "системообразующую" информацию, альтернативную культуре "коротких фраз"? В первую очередь мерой разнообразия ландшафтов природы и культуры на Континенте. Причем, их разнообразие по вертикали (лестница широт) значительно выше, чем по меридианной горизонтали. Продвигаясь от Северного Ледовитого океана к Индийскому, мы проходим 9 климатических зон и почти столько же культурных: от шаманских культур малых народов Севера до поразительно их напоминающих по ряду признаков "архаических" культур дравидов. Как симптоматично то, что на Евразийском континенте так и не сработал "плавильный котел", перерабатывающий этносы в лишенную культурной памяти "политическую нацию". Все три модернизации — петровская, Александра-освободителя и большевистская — включали механизм плавильного котла, но каждый раз вмешивался тот или иной социокультурный катаклизм, восстанавливающий этнокультурный плюрализм и соответствующие типы самосознания. Конечно, необходимо отдавать себе отчет в том, что пробуждение этнокультурной памяти, если оно принимает форму простой реакции на угрозу униформизма, но не включено в контекст нового альтернативного проекта будущего, способно порождать ретроградные эффекты. Сегодня "видовое разнообразие" человечеству необходимо не для того, чтобы утратить чувства единых больших пространств и социокультурных универсалий, а для того, чтобы подготовиться к требованиям "информационного общества", мировой рынок которого станет не столько рынком товаров, сколько рынком моделей бытия, набором жизнеустроительных парадигм и паттернов. Европейское просвещение требовало одномерности и редуцировало многообразие культур как помеху чистой логике рационального дискурса. Рационализм подавлял источники антропоморфного видения, беря за образец непогрешимый детерминизм мертвой материи, механики. С этим связана старая проблема "первичных и вторичных качеств", из которых "объективными" признавались только первые, соответствующие идеалу операциональности (количественно измеримые характеристики объема и массы). Словом, классический рационализм — эта первооснова модерна, умертвлял вселенную, уподобляя ее мертвому механизму. Континентальный культурологический пострационализм снова оживляет ее, восстанавливая онтологический статус того, что считалось иллюзорным и выносилось за скобки. Эти драмы культуры по-своему отражает экономическая история Запада. Ремесленное производство было антропоморфным, ибо его изделия несли печать индивидуальности и своего творца и, как правило, клиента, которому оно предназначалось. С точки зрения логики массового производства ремесленное изделие несет излишнюю, искажающую информацию. Но сегодня на наших глазах формируется (пока что преимущественно на элитарном уровне) потребитель, который требует именно таких индивидуализированных товаров и услуг и готов оплачивать соответствующий информационный "избыток". Речь идет о новой тенденции формирования гибких, высокоадаптивных производственных систем, несущих такую информацию, какая массовому стандартизированному производству была полностью противопоказана. Все системы решений, которые формировал модерн, были не адаптивными, учитывающими местную индивидуальную и групповую специфику, а контрадаптивными, нивелирующими. Мобилизация культурной памяти и связанного с нею этнотерриториального плюрализма открывает возможность формирования принципиально иных систем принятия решений, ориентированных не на стандартные случаи и подавляющие все нестандартное, а всячески сохраняющих и поощряющих разнообразие. В этом состоит специфика континентальной демократии. Если западный океанический тип демократии характеризуется терпимостью к политическому плюрализму, но совершенно исключает культурный плюрализм, рассматривая все несоответствующее западному культурному эталону как отклонение и пережиток, то континентальная демократия, напротив, делает акцент на культурном разнообразии и его самоценности. Вспомним, какую иерархическую лестницу политических культур выстраивают теоретики модерна. Наиболее распространенная классификация, восходящая к широко известному труду Алмонда и Вербы ("Гражданская культура"), выстраивает следующую иерархию мировых политических культур. На первом месте, соответствующем воплощенному эталону модерна, стоит англо-американская культура; затем идет "смешанная", сочетающая черты модерна и архаики, континентально-европейская; и замыкают ряд культуры "традиционного авторитаризма". За что же англо-американская политическая культура удостаивается высшего балла? За следующие черты: гомогенность (отсутствие культурно-ценностного разнообразия), секуляризованный прагматизм (спорят не о вере и ценностях, которые никого не интересуют, а исключительно об интересах), центризм — благополучное избегание крайностей левого и правого радикализма. Эта манифестация либеральной веры достойна того, чтобы быть расшифрованной. В самом деле: что же это за новый "человек политический", который не спорит о ценностях (т.е. равнодушен к делам веры), довольствуется фальшивыми различиями республиканцев и демократов и готов вращаться в вечном двухпартийном кругу, вращение которого напоминает беличьи бега в колесе? Можно ручаться, что в нем начисто отсутствует настоящий политический тонус, воля и воображение — за что он и удостаивается похвалы либеральной теории, сегодня не терпящей "непредсказуемых". А разве любое творчество укладывается в идеологию предсказуемости? И есть ли шанс, убив воображение людей как граждан полиса, сохранить это воображение в каких-то других, позволенных формах? Человек — цельное существо, И если он оскоплен в качестве "политического животного", трудно ожидать, что он будет особо фертилен в других сферах. Задача, следовательно, состоит в другом: оскопить в такой же степени представителей других культур и цивилизаций, дабы выхолощенный в духовном и эмоционально-волевом отношении потребительский человек ни в ком не встречал опасного для себя вызова. В этом подлинный смысл объявленной американским либерализмом программы модернизации политических культур всего мира. Может показаться парадоксальной та энергия, которую в этом деле всемерного "остужения" мира проявляет духовно субтильный человек Запада. Но разве творчески бесплодный Сальери не проявлял подобной же энергии по отношению к Моцарту. Зависть и ревность, корыстолюбие и страх — это как раз те компенсаторские чувства, которые могут достигать невиданного накала как раз на фоне творческого бесплодия и духовной опустошенности. Сегодня Континент переживает как раз тот период своей истории, когда "пираты моря" задели самый нерв его души, посягнули на основы его существования. В этих условиях он нуждается в том, чтобы выстроить свою новую идентичность, отвергнув требования ценностной капитуляции. И эта новая идентичность будет выстроена вдоль вертикали Россия — Индия. Предстоит колоссальная работа по решительному размежеванию со всем тем, что успели привнести на Континент миссионеры морских учений. Ибо средства, годные для подтапливания и разжижения твердынь, не годятся для противоположных задач — их укоренения и цементации. Предстоит не менее напряженная творческая работа по выстраиванию смыслообразующих стержней, призванных заново скрепить распадающуюся мозаику Континента. Итак, главный вопрос касается формирований новой континентальной идеологии, способной восстановить биполярность мира, заново построить систему сдержек и противовесов и тем самым не только отстоять Континент, но и улучшить поведение его океанического оппонента, который, не встречая отпора, явно зарвался. Две смыслообразующих идеи, которые лягут в основание континентальной идеологии, уже сегодня четко вырисовываются: одна — это твердая почва, чувство натуры в противовес виртуальностям лукавого океанического сознания. Вторая — ясность духовного неба, яркий пламень вдохновительных ценностей взамен постмодернистской болезни "рассеянного склероза", порождающей невнятицу смыслов и мотивов. Когда доискиваешься истинных причин того дистанцирования от России, которое стала явно проявлять сегодня мусульманская часть постсоветского пространства, приходишь к выводу: мусульмане ждали от России достаточной мировоззренческой ясности и твердой воли, столь необходимых в ситуации тотального вызова Континенту. Встретив вместо этого со стороны официальной Москвы смесь трусости с лукавством, мелкого торгашества с неясными имперскими бормотаниями, они испытали законное негодование. Этим негодованием хотят воспользоваться океанические пираты, дабы и здесь урвать свою долю, эксплуатируя принцип "разделяй и властвуй". Мусульманам пора понять: без России защитить Континент от нового колониализма со стороны указанных пиратов невозможно. Сегодня эпицентром пиратских игр стал Каспий. Открытые там залежи нефти притягивают сюда силы, никогда прежде не достигавшие такого углубления в тело Континента. Идея нефтяного пути, идущего от Каспия на Запад и на Восток и смыкающего два океана — Атлантический и Тихий — есть не что иное, как попытка сил Моря отколоть от Континента неслыханно большой кусок, обкорнать его. Кому все еще не ясно, что речь идет о беспрецедентной агрессии Моря, собирающегося раздробить Континент, тому уже ничем нельзя помочь. Инициаторы этого проекта хотят не просто провести новую линию связи между Атлантикой и Тихим океаном и тем самым закрепить достижения вестернизации. Они хотят предупредить возможность новой консолидации Континента по индоевропейской вертикали, так как каспийский проект прямо направлен на то, чтобы срезать эту вертикаль, прервать ее. В случае удачи этого проекта миллионы жителей мусульманского мира были бы отлучены от континентального трудового уклада и превратились бы в нефтяных рантье — паразитических потребителей. Созданный таким образом клин "потребительской цивилизации" рассек бы Континент по горизонтали и воспрепятствовал бы союзу Севера и Юга — главной надежде современного мира, если мир в самом деле желает выжить. Вся эта стратегия сегодня осуществляется так, чтобы ее геополитические, мироустроительные цели не слишком выпячивались. На первый план выходят "законные" потребительские мотивы миллионов людей, никогда не живших в особом достатке и соблазненных миражами потребительского общества. Однако объективные сопоставления советского "нищенского образа жизни" с тем, который сегодня предложен этим миллионам, убеждают в том, что и в своих чисто потребительских ожиданиях людям предстоит жестоко обмануться. Богатство, которое предполагается создать на базе нефтедолларовой ренты, отличается от богатства экономической классики одной принципиальной особенностью: оно принимает форму трансфера и, следовательно, обречено быть трансфером — быть переданным из менее "уютного и предсказуемого" местного пространства в надежные эпицентры потребительской цивилизации. Пора понять, что между континентальным и морским богатством существует принципиальное отличие. Одно основано на твердых наличностях, на неразрывной связи труда и земли, другое — на тех или иных разновидностях пиратского ремесла, связанного с технологиями трансферов. Эти различия в экономической природе двух типов богатства тесно связаны с различиями высшего духовного и антропологического порядка. Континентальное богатство требует как раз того типа человека, которого на наших глаза угрожает разрушить вестернизация и "либерализация". Речь идет о способности нести тяжкий крест континентального бытия, в поте лица добывать хлеб свой, выносить капризы суровой природы, быть готовым сочетать производительный труд с ратным трудом. Эта нерасчлененность трудных функций сформировала хорошо знакомый континентальный тип, сочетающий удаль — с прилежанием; умение выносить невзгоды, терпеть и ждать — с порывами исторического вдохновения, устремленного за горизонты настоящего; храбрость ратника — с мудрой медлительностью землепашца. Весь этот синкретизм функций, по поводу которого столь сокрушаются миссионеры модерна, называя его традиционалистским, на самом деле соответствует законам континентального существования, континентальному этосу как таковому. На Западе в самом деле модернизация сопровождалась все более четкой дифференциацией функций. Вся позитивистская традиция, начиная с О. Конта и Спенсера, настаивает на демилитаризации и демифологизации мышления, т.е. на полном размежевании носителей торгово-промышленного комплекса с опасно романтическими чертами, наследуемыми от феодальной эпохи. При этом дело подается таким образом, будто героика и жертвенность, полет художественного и исторического, устремленного в будущее воображения — все это вообще принадлежит к прошлому, а современному человеку предстоит пресная ритмика существования, организованного педантично-бесстрастными носителями "бюрократической рациональности". На самом деле все это даже для Запада было утопией: промышленная "позитивная эпоха" породила новые формы милитаризма, по сравнению с которым старый феодальный милитаризм выглядел буколикой. По поводу этой опрометчивости прогнозов позитивистской социологии не раз с горьким остроумием писал Р. Арон См., напр., Aron R. La crise du progres. Paris: 1969. . Что уж тогда говорить о континентальном существовании, парадигма которого формировалась и в борьбе с кочевниками Степи и в борьбе с кочевниками Моря. Отличие первых кочевников от вторых в том, что первые были интегрированы в систему продуктивной землепашеской культуры, причем решающая роль в такой интеграции принадлежит России. Об этом писал А. Тойнби Тойнби А. Постижение истории. М.: Правда. 1990. . И, надо сказать, эта интеграция кочевнической степи произошла в рамках творческого культурного симбиоза, на основе особой диалектики превращенных форм. Кочевническая удаль, специфическое чувство большого пространства, особая мобильность передались евразийскому землепашцу, наделив его чертами континентального пионера. Без этих привитых или сублимированных свойств не было бы ни знаменитого российского первопроходчества, открывшего и освоившего великие океанические кромки евразийского хартленда — северно-ледовитую и тихоокеанскую; ни особой воли собирателей и организаторов больших пространств. Если взглянуть на замыслы западного культуртрегерства в отношении "евразийского традиционализма" с этих позиций, станет ясно, что "культурная революция" либералов грозит Континенту нешуточными духовными и политическими потрясениями. Попытки расщепления евразийского архетипа грозят, во-первых, десублимацией кочевнической энергии, способной стать ферментом нового варварства. В первую очередь это касается тюрко-мусульманского элемента. Сегодня политические технологии однополярного мира пытаются, со ссылкой на "конфликт цивилизаций", разрушить славяно-тюркский синтез. В этом некоторые могут усмотреть шансы утвердить первородство степи на Континенте, доминанту мусульманства над православием. Однако надо отдавать себе полный отчет в том, что на самом деле речь идет о соблазне пиратства. Морские пираты, задумавшие раздробить великий Континент, не прочь эксплуатировать "кочевнические" воспоминания тюрок и превратить их во временных подручных своей разрушительной работы. Но тюркам, как и другим мусульманам, следует знать, что по большому счету океанический архетип, оформленный модерном, совершенно несовместим с архетипами степной воли. Того симбиоза, который создала российская цивилизация, на западной основе повторить не удастся, да это и никогда не входило в планы атлантистов. Если бы последним в самом деле удалась их вселенская авантюра — раздробить великий Континент, то первыми жертвами стали бы именно тюрки, превращенные в перемещенных лиц, уготовляемых для жизни в каком-то неслыханном еще гетто. Русским и тюркам, православным и мусульманам, как и другим народам, являющимся автохтонами евразийского Континента, предстоит осознать особую континентальную идентичность. Выстроить эту идентичность в прежних границах и с помощью прежнего символизма уже вряд ли удастся: новое вино в старые мехи не наливают. Прежний континентальный синтез, организуемый на базе русского миссионерства в Евразии, осуществлялся вдоль великой горизонтали, что соответствует этапам российской истории как череды стоянок, оставляемых российскими первопроходцами на пути из Европы к Тихому океану. Эта концепция российского "фронтира", в чем-то напоминающего "фронтир" американских колонистов, сегодня уже неспособна эффективно работать. Евразийская горизонталь активно перехватывается западными гегемонистами потому, что в делах вестернизации, модернизации и секуляризации — а именно они символизируются "горизонталью" — русские заведомо уступают своим западным учителям и сегодня выглядят незадачливыми учениками и плагиаторами модерна. Сегодня консолидация великого Континента и обретение им ясной, вербализуемой в языке политики и идеологии идентичности возможна только по логике северо-южной вертикали, в поле могучего притяжения полюсов России и Индии. Здесь предстоит колоссальная творческая работа, сопряженная с диалогом трех великих культур — православной, мусульманской и индусской. Она имеет прецедент в древнем индоевропейском синтезе, который сегодня выглядит как нечто провиденциально завещанное нам, свидетелям неслыханных тектонических сдвигов, связанных с новым конфликтом Суши и Моря. В процессе этой работы сформируется новая интеллектуальная элита, творческое внимание которой будет занято не перепевами западной мысли и комментаторством заемных учений, а реальным континентальным делом — выстраиванием универсалий индоевропейской культуры на основе четкого размежевания с океаническими псевдоновациями. Характерно, что странам-лидерам этого процесса, России и Индии, предстоит в чем-то одинаковая забота: отвлечь мусульманство от западнической ереси и вдохновленного ею самоубийственного пиратства и заново интегрировать его в систему великого континентального синтеза. Сегодня и в России и в Индии, и в постсоветском и в "постиндийском" пространстве (имеется в виду пространство, некогда организуемое большой Индией, включающей Пакистан, Афганистан и др.) мусульмане нередко выступают диссидентами великого континента, падкими на соблазны Запада. Речь идет не о том, чтобы усмирить этих диссидентов силой или заставить их замолчать. Мусульмане — полноправные наследники евразийского единства, их специфический дар, потенциал их религии и культуры необходимы для восстановления величия Континента и выстраивания его идентичности. Требуется иное — реконструкция трех великих континентальных традиций в новом энергетическом поле, образуемом взаимным притяжением Севера и Юга Евразии. Выше уже отмечалось, что основой этого притяжения является тираноборческий порыв, морально-религиозная страсть, завещанная великими восточными религиями и связанная с чувствами солидарности к угнетенным и эксплуатируемым, гонимым князем мира сего. В борьбе с язычеством нового социал-дарвинизма, поклоняющегося богатому Северу и презирающему бедный Юг, великий монотеистический триумвират Континента — православие, мусульманство и индуизм — получает новые основания своего нравственно-религиозного воспламенения, новые мироустроительные задачи. Еще недавно многим казалось, что темные языческие силы навсегда усмирены в мире, а процесс секуляризации, инициированный модерном, просто заменяет религиозный гуманизм и монотеистические универсалии культуры и морали просвещенческими. Но сегодня всем, кажется, стало ясно, что секуляризация и вестернизация — это не полноценное замещение монотеистических восхождений человеческого духа, не рационализированный эквивалент религиозной морали, а реставрация темного языческого пантеона, символизируемого новыми именами, но поощряющего те же инстинкты и требующего тех же человеческих жертв. Отбивающий атаки демонов Моря и выстраивающий свою коллективную идентичность Континент решает не только земные задачи защиты Дома от хищников, но и задачи "небесные", связанные с возрождением монотеистических опор человеческого духа и нравственности. Монотеистический пантеон нельзя выстроить на зыбких основаниях морской хляби. Эти хляби формируют постмодернистскую психологию и мораль, где все условно и переменчиво, все готово для перевертывания с ног на голову. Там, где нет твердой почвы, нет и твердой веры — вот что следует помнить Континенту, которому предстоит отстоять свое первородство и достоинство перед менторами либерализма, отказывающими ему в этом. |
||
|
|
© uchebnik-online.com |