Основополагающей и центральной тенденцией философии Нового времени, и в частности, моральной философии было возвеличивание достоинства человека и обоснование его суверенности как родового и в конечном счете ответственного лишь перед самим собой существа.

В своих отдельных проявлениях моральная философия Нового времени обнаруживает себя в антитезах трансцендентализма и реализма, номинализма и утилитаризма, интеллектуализма и сентиментализма, альтруизма и эгоизма и т.д. Однако они все обрамляют фундаментальную заботу новоевропейского духа - утверждение самоценности свободного индивида. На протяжении трех-четырех столетий философия наращивает идейно-теоретический потенциал, призванный обеспечить перенесение начал добродетели с небес на землю и укоренение их в потребностях естественного человека, т.е. человека как такового, независимо от его конкретных определенностей. Даже тогда, когда религиозно или перфекционистски [1] ориентированные мыслители представляли подлинность добродетели человека в ее обращенности к Богу, - действительная моральность обращенного к Богу человека и достоинство его добродетели увязывались с фактом его личного выбора - самостоятельного и осознанного.

1 От лат. perfectio - завершение.

Есть разные символические события и даты, по которым можно отмечать начало эпохи Нового времени. Одним из таких символов для многих является событие, случившееся 31 октября 1517 г., когда Мартин Лютер собственноручно вывесил на воротах Виттенбергской церкви "95 тезисов". По букве своей они были направлены против торговли индульгенциями. По духу утверждали новый фундамент религиозности. Но по своему культурно-историческому смыслу они знаменовали разрыв со старым миром, в котором сердце человека был подчинено Богу, а тело - князю или общине. Лютер как будто бы говорил еще на старом языке и отстаивал исконную веру. Но одновременно он провозглашал всеобщее священство: каждый верующий признавался священником, т.е. служителем Христовым и тем самым на каждого возлагалась ответственность за тот мир, в котором он живет.

Это умонастроение рождается не сразу. Оно возникает исподволь и развивается на протяжении более полутора столетий, начиная с Данте, Петрарки и других итальянских гуманистов, для которых достоинство человека - одна из центральных тем творчества. Но для того, чтобы возвысить достоинство человека в поэзии и философии, требовалось переосмысление судьбы и предназначения реального человека - требовалось увидеть в нем творца, по меньшей мере созидателя себя. Здесь завязывается один из проблемных узлов новоевропейской этики. Одно дело достоинство как благородство и признание отмеченной титулами родовитости и другое - достоинство как то, что обеспечено личными заслугами человека перед обществом и другими людьми, и то, что ценится независимо от происхождения, социального статуса, богатства и т.д.

Пройдет немного времени, как эти идеи гуманистов претворятся в философские рассуждения о независимости моральных способностей человека от его социального происхождения, образования, религиозных взглядов, а морального суждения или мотива - от мнения авторитета, сообщества, стечения обстоятельств и т.д. Казалось бы, вот питательная почва для пресловутого новоевропейского индивидуализма. Но ведь наряду с таким ограничением источников моральных решений этика Нового времени последовательно отделяет последние от утилитарных, пруденциальных и гедонистических соображений. В перспективе в практической философии И. Канта эта идея предстанет в утверждении абсолютной свободы и самостоятельности воли. Но воли доброй. Устанавливающей законы. Устанавливающей их для самой себя.

Несомненно, новоевропейская этика в отдельных своих версиях оказывалась апологией индивидуализма. Но это был индивидуализм, рождавшийся, с одной стороны, из противодействия различным формам социального угнетения, а с другой - из интеллектуального освоения той общественной практики, которая становилась каждодневной реальностью новых хозяйственных отношений.

Несмотря на такую объективно-практическую предпосылку нового образа человека, этот образ оказался в конечном счете довольно абстрактным. Образ естественного, или родового человека, или человека самого по себе был определенно интересен в контексте идейного и политического противостояния сохраняющимся рестриктивным институтам феодального общества. Однако как теоретическая модель реального индивида, или эмпирического Я, тем более такого, которое реально соотнесено с Ты или с Мы, она не всегда оказывалась достаточной. Знаменательно, что кантовская философия, будучи очевидной вершиной новоевропейской этической мысли, стала камнем преткновения для многих последующих мыслителей и действительное дальнейшее развитие этической теории опосредовалось критикой Канта и его абстрактного человека.

В истории этики эпоха Нового времени знаменательна преодолением синкретизма морального сознания, углубляющейся спецификацией этических категорий и, что существенно, становлением собственно философского понятия морали. Ведь вплоть до новоевропейского обновления философии как знания дифференцирующегося и специализирующегося понятие "мораль" фактически не известно. Это при том, что само латинское слово "moralitas" встречается в литературе по меньшей мере с IV в.

Формирование новоевропейского понятия "мораль" заняло, может быть, более двухсот лет - именно в XVII-XIX в. Здесь очевиден вклад английских моралистов, впервые заговоривших о специфичности познавательных способностей человека, направленных на восприятие моральных (душевных) предметов. Но и здесь еще нет специфического понятия "мораль". И Дж. Локк, и Р. Прайс сплошь и рядом пользуются термином "rectitude" (честность, прямота, правота, правильность), который (в случае с Локком) переводится современным русским словом "мораль". Этот термин определенно релевантен латинскому термину "honestum", которое по существу ввел в оборот морально-философского рассуждения Цицерон, подобрав, таким образом, аналог греческому понятию "калокагатия". В теоретических опытах английских моралистов были созданы условия для того, чтобы произвести тот концептуальный синтез, в результате которого лишь в середине XVIII в., в частности, благодаря Д. Юму и появляется понятие "мораль" в более менее знакомом нам значении. Однако при сохраняющемся доминировании психологизма у Юма, как и у его последователя в области моральной философии А. Смита, мораль предстает главным образом как способность, как факт индивидуального морального сознания [1].

1 Окончательно понятие морали как совокупности надличных и социально зафиксированных норм складывается в утилитаризме - у Дж.С. Милля и после него входит в обиход специальных морально-философских рассуждений.

Следует отметить, что понятие морали формируется в порядке обобщения тех сторон человеческой жизни, которые обозначались словами "благо (добро) и зло", "добродетель и порок", "справедливость и своенравность" и т.д. Но понятие морали формулируется и как обобщение идейных исканий, направленных на осмысление совершенства, чистоты и прозрачности в человеческих отношениях и - можно добавить - путей обретения этого совершенства. В связи с этим встают вопросы о том, какие способности необходимы человеку для освоения блага, добродетели, справедливости и т.д. и каковы надперсональные формы воплощения блага, добродетели, справедливости и т.д.

На протяжении нескольких веков новоевропейской этики в ней можно отчетливо проследить две тенденции, помимо тех, что названы выше в виде основополагающих антитез этического рассуждения. Первая - понимание человека как общественного индивида и понимание морали как общественной морали, и вторая - понимание человека как устремленной к идеалу личности и, соответственно, понимание морали как пути совершенствования. Как эти тенденции проявились в конкретных этических учениях, можно проследить в нижеследующих очерках.

Основное философское сочинение Лоренцо Валлы (Lorenzo Valla, 1407-1457) - трактат "Об истинном и ложном благе", первая редакция которого под названием "О наслаждении" была создана в 1431 г., а окончательная - в 1447 г. В нем через полемику стоика, эпикурейца и христианина Валла высказывает свое представление о высшем благе, синтезирующее препарированные учения эпикурейства и христианства. Б эти же годы Балла создает большинство полемических произведений, принесших ему славу: "О свободе воли" (1439), посвященное критике средневековых взглядов на свободу воли и роль провидения; "Диалектику" (1439), в которой были подвергнуты критике основанные на аристотелизме схоластическая логика и диалектика и предпринята грандиозная попытка очищения латыни от варваризмов, а также острые антиклерикальные сочинения - "О монашеском обете" (1442), опубликованное лишь в 1869 г., в котором подвергается критике монашество, и "Рассуждения о подложности так называемой Дарственной грамоты Константина" (1440), в которой филологический анализ известного документа, лежавшего, как считалось, в основе светской власти Папы, позволил сделать вывод о его подложности.

Как для истинного гуманиста, филология стала для Баллы не просто предметом научных занятий, но и мощным исследовательским методом философско-теологических исследований. Благодаря филологическому анализу, заключавшемуся в критической семантической реконструкции текста, ему удалось продвинуться в понимании Нового завета и по существу заложить первый камень в научное изучение Библии. Этой и другими своими критическими работами Балла внес существенный вклад в переосмысление средневекового мировоззрения и создание предпосылок новоевропейского знания и самосознания. Б своем творчестве он воплотил идеал свободного мыслителя, для которого главным авторитетом является его собственный разум, а стимулом творчества - пытливость беспокойного ума. Критицизм Баллы был выражением его внутреннего достоинства и автономии духа. И за это при жизни ему то и дело приходилось платить высокую цену.

Балла сделал очень много для реабилитации имени и учения Эпикура. На протяжении столетий идеологи христианства представляли Эпикура как проповедника плотских наслаждений и апологета распущенности. Однако в первой трети XV в. в Италии стало возможным знакомство с сочинениями Диогена Лаэртского и Тита Лукреция Кара - источниками аутентичного эпикуреизма, а также христианского писателя Лактанция, который, критикуя Эпикура, одновременно подробно излагал его взгляды. Это создало важные предпосылки для прямого знакомства с наследием Эпикура и его переосмыслением.

Балла не был первым, кто сделал шаг к возвращению эпикурейства в круг философских дискуссий. Большая заслуга в этом принадлежала Л. Бруни и К. Раймонди. Но вклад Баллы был принципиальным. Балла не стал сторонником учения Эпикура ни в этике, ни в натурфилософии. Однако опираясь на учение Эпикура, Балла по-новому отнесся к аристотелизму, стоицизму и христианству и, формулируя критерий морали, связал его с благом личности.

Балла исходил из того, что каждый человек от природы стремится к самосохранению, и в этом смысле благом считается то, что способствует самосохранению. Задача заключается в том, чтобы правильно понять, в чем состоит его истинное благо. Б трактате "Об истинном и ложном благе" Балла рассматривает различные философские позиции относительно блага, добродетели и наслаждения. Б первой книге - обсуждается эпикурейское учение и нравственные проблемы человека как индивида - самоопределяющегося и ответственного перед самим собой, во второй - своеобразно интерпретируемый Валлой стоицизм и нравственные проблемы взаимоотношений человека с другими людьми и сообществом, в третьей - христианство и проблемы отношения человека к Богу.

Балла отталкивается от очевидного и естественного для него предположения, что благо заключается во всем том, что удовлетворяет потребности человека. Наслаждения, которые человек получает от органов чувств, легко удостоверяют, в чем состоит благо. Пренебрежение тем, что подсказывают нам чувства, противоречит природе и личной пользе. Балла признает ценность наслаждения в качестве основополагающей характеристики блага. Вместе с тем, он показывает, что необходима дифференциация способов отношения к наслаждению и в общем отказывается от гедонистической интерпретации наслаждения. Балла убедительно показывает, что дело не только в том, что понимается под наслаждением и к каким наслаждениям человек стремится, но и в том, как он воспринимает наслаждения.

Стоит принять наслаждение в качестве приоритетной ценности, как весь мир оказывается сведенным к наслаждению и страданию. Валла показывает, как сознание человека, ослепленного страстью наслаждений, совершенно меняется, что обнаруживается, в частности, в отношении человека к традиционным добродетелям. Любитель чувственных наслаждений не отвергает традиционные добродетели, он только переиначивает их на свой лад: благоразумием для него оказывается видеть выгодное для себя и избегать неблагоприятного, "умеренность - в том, чтобы воздерживаться от какой-либо одной радости, с тем, чтобы наслаждаться многими и большими..., справедливость - в том, чтобы снискать себе у людей расположение, благодарность и [приобрести] выгоду", скромность же является "средством как-то снискать авторитет и расположение у людей"; для всех этих добродетелей наслаждение становится "госпожой среди служанок" [1]. Стремящийся к наслаждению стремится к радостности жизни и разнообразию наслаждений, и все, что он делает, он делает для себя, но не для другого [2]. Такое понимание самосохранения приходит в противоречие с отношениями человека с другими людьми, с его обязательствами как члена сообщества.

Есть и другое понимание блага - как того, что достигается благодаря славе. Этот взгляд Валла приписывает стоикам, говоря о них как о философах вообще. В понимании стоиков, слава - это то уважение, которым одаривают человека потомки, и поэтому стремление к славе вполне можно считать добродетелью [3]. Этому пониманию славы, добродетели и блага Балла противопоставляет мнение, гораздо более созвучное современному пониманию: "Всякая жажда славы происходит из тщеты, высокомерия, а также честолюбия" [4]; в конечном счете стремление к ней представляет угрозу согласию и миру в обществе, потому что порождает неравенство и разобщенность между людьми. Главное для Валлы в критике "этики славы" показать, что благо здесь отрывается от земного человека, живого и чувствующего.

1 Ваяла Л. Об истинном и ложном благе [I, XXXIII- XXXIV] // Валла Л. Об истинном и ложном благе. О свободе воли. М., 1989. С. 112-113.
2 Там же [I, XXXVII, 1]. C. 114.
3 Валла Л. Там же [II, VIII, 2: 1]. С. 139.
4 Там же [II, VIII, 8]. С. 141.

Благо человека заключается в жизни, свободной от страданий и забот, а источником наслаждения является любовь других людей. Добродетель представляет собой умение человека правильно понимать свой интерес и осуществлять должный выбор между большим и меньшим благом. И хотя наслаждение состоит в любви, любовные отношения в интерпретации Валлы оборачиваются отношениями взаимополезности.

Пониманию блага, сводимого к пользе и чувственному наслаждению, Балла противопоставляет другое понимание блага и наслаждения. Это понимание Валла черпает из христианской традиции, прямо ссылаясь на тексты Ветхого и Нового Завета, в которых говорится о наслаждении [1]. Однако христианскую традицию Валла переосмысливает в эпикурейском духе, косвенно указывая тем самым, что обычно христианство понимается в соотнесении со стоической философско-этической традицией. Христианские тексты Валла интерпретирует таким образом, что ищущие блага должны стремиться "не к добродетели, но к наслаждению ради него самого" [2]. При этом следует иметь в виду, что наслаждения бывают двух видов: одно на земле, и оно матерь пороков, другое на небесах, и в нем источник добродетели. И "все, что делается без надежды на то последующее [наслаждение], ради надежды на это настоящее, греховно... Мы не можем [наслаждаться] тем и другим, которые между собой противоположны, как небо и земля, душа и тело"; и так в большом и в малом [3].

Однако смещаясь в точке отсчета с эпикурейской точки зрения на христианскую, Валла парадоксальным образом сохраняет гедонистическую формулу добродетели как служанки наслаждения. И при христианской точке зрения - в интерпретации Баллы - человек должен стремиться к наслаждению, но к наслаждению высшему, т.е. небесному. Основой для достижения блаженства является добродетель. Но это не добродетель стоиков, т.е. (в трактовке Баллы) не любовь к славе, а добродетель христианская -любовь к Богу. Именно она приносит высшее наслаждение, она - путь к добродетели и источник высокой нравственности (honestum) [4].

1 Там же [III, IX, 2]. С. 224. (В русском переводе Библии ни в одном из соответствующих мест слово "наслаждение" не используется).
2 Волна Л. Там же [III, IX, 3]. С. 225.
3 Валла Л. Там же [III, X, 1]. С. 225.
4 Там же[Ш, XIII, 7]. С. 231.

Таким образом, Валла не приемлет этику наслаждения (Эпикура) и этику славы и пользы (стоиков), хотя одновременно он признает позитивное значение ценностей наслаждения, пользы и славы. Но признание значимости определенной ценности не означает принятия соответствующей этической позиции в целом. Проблемная определенность каждой из трех книг трактата создает впечатление, что в каждой из них Валла как будто говорит на языке отдельной школы, и тем самым все три философские позиции оказываются в результате уравненными. В действительности, как показывает анализ текста, Валла прямо солидаризируется с гуманистически модернизированной им версией христианства, выраженной в третьей книге. В основе этого гуманизма лежит эпикурейская психология, согласно которой наслаждение является действительным позитивным стимулом деятельности человека. Эта психология наслаждения соединена с христианской этикой, высшая заповедь которой состоит в любви к Богу.

Джордано Бруно (Giordano Bruno, 1548-1600) - автор значительного числа произведений, философских и космологических [1]. Два его произведения - "Изгнание торжествующего зверя" (1584 [2]) и "О героическом энтузиазме" (1985 [3]) посвящены непосредственно религиозно-мистическим, этическим и эстетическим проблемам. Однако как его космология, представляющая вселенную как содружество миров, живых, разумных и наделенных достоинством представлять "высшее единство", в определенной степени этична, - так и этика онтологична: обретение человеком высшего блага есть процесс его соединения с божественным началом мира, с первоистиной, процесс его вхождения в порядок природы.

1 Очерк философского мировоззрения Бруно см.: Горфункель А.Х. Философия эпохи Возрождения [гл. XI. Натуралистический пантеизм Джордано Бруно]. М., 1980. С. 264-300; Визгин В.П. Бруно // Новая философская энциклопедия. М., 2000. Т. 1. С. 313-315. О жизни Дж. Бруно и в особенности суде над ним см.: Дж. Бруно и инквизиция // Вопросы истории религии и атеизма. М., 1950. С. 325-388.
2 Современное русское издание: Бруно Дж. Изгнание торжествующего зверя. Самара, 1997 (по изданию: СПб., 1914).
3 Современное издание: Бруно Дж. О героическом энтузиазме. Киев, 1996 (с предисловием: Сикирич Е. Джордано Бруно: "О героическом энтузиазме", или о борьбе против бездарности). Здесь ссылки даются по предыдущему изданию: Бруно Дж. О героическом энтузиазме / Пер. с итал. Я. Емельянова (прозаический текст), Ю. Верховского и А. Эфроса (стихотворения). М., 1953.

Общая характеристика этических взглядов Бруно. Главная цель Бруно в трактате "О героическом энтузиазме", как он сам говорит, состояла в том, чтобы показать, что есть "божественное созерцание", или, что то же, в чем состоит "героическая любовь". Эта любовь героическая, поскольку ею человек возвышается над миром и устремляется к божественной истине. Таким образом рассуждение о высшем благе органично претворяется в гносеологию; а в той мере, в какой выясняются внутренние условия и строение познавательных способностей, - в антропологию. Но гносеология и антропология Ноланца - эзотеричны: он говорит о познании трансцендентного и о человеке, вырывающемся из массы людей, устремленном прочь от бренного мира, преображающемся по законам космоса - божественного мира, т.е. обоживающемся.

Героическая любовь представляет собой энтузиазм. У Бруно термин "героический" использовался в изначальном смысле слова "герой": герой греческих мифов - это человек-полубог; он обладает сверхчеловеческими способностями, и боги благоволят ему; он приближен к богам и после смерти может занять место среди них. Так и бруновский энтузиаст героичен, поскольку находится уже на пути к абсолютной истине, высшему благу и первой красоте, своим сознательным усилием приближая себя к Богу. В оригинале трактат Бруно буквально означает "О героическом неистовстве (восторге)". Просто влюбленный и увлеченный телесной красотой тоже может быть восторженным и находится в неистовстве; и Бруно указывает на такое состояние чувственно влюбленного. Однако у увлеченного божественным познанием неистовство иного рода. Энтузиазм - это и есть героическое неистовство, героический восторг, божественное вдохновение. Неистовость и восторженность одинаково присущи чувственно влюбленному и боговдохновенному (боголюбящему). Энтузиазм же присущ лишь последнему.

Этот трактат Бруно - о преодолении человеком себя, о духовном возвышении и перерождении. В какой мере рассуждение об "умирании" человека для этого мира ради возрождения для мира другого можно считать этикой? - Во-первых, в той, в какой всякая последовательно развитая этика содержит в себе концепцию совершенствования. Этика же Бруно - целиком перфекционистская [1] этика, т.е. этика совершенства. Неперфекционистские элементы в ней есть, но они разрозненны и непринципиальны. Во-вторых, учение Бруно императивно насыщенно. Через весь трактат проходит радикальное и оценочно определенное разделение любви чувственной и любви духовно-возвышенной. В нем не только описывается героическая любовь и рисуется героический "любовник" - энтузиаст; героический энтузиаст представлен здесь в качестве личностного идеала, образца для подражания. Мало, кому дано достичь этого идеала.

1 От лат. perfectio - завершение.

Лишь единицы способны пройти этот путь любви как божественного познания, но "достаточно, чтобы стремились все; достаточно, чтобы всякий делал это в меру своих возможностей..." [1]. Так что перед нами не только философия морали, представленная как философия жизни, - но жизненное учение. Если же соотнести это учение с жизнью Бруно, то определенно можно сказать, что в этом трактате дано жизнеучение, осуществленное Бруно в своей жизни.

Два вида любви. В целом трактат, как было сказано, посвящен путям духовного восхождения личности, рождению нового человека. Это рождение происходит в любви и благодаря любви - божественно-энтузиастической, героической любви. Этот трактат (впрочем, Бруно называет свое произведение поэмой) о любви как пути божественного познания, жизненной энергии и творческом порыве. Но вместе с тем он и о любви как таковой - о любви чувственной, пусть она и интересует Бруно лишь негативно, как то, чему противостоит и от чего разнится любовь возвышенная.

Что такое любовь вообще? Любовь - огонь: "Любимое превращается любовью в любящее так же, как огонь, наиболее действенный из всех элементов, способен превратить все остальные простые и составные элементы в себя самого" [2]. Это - не гераклитовский огонь. Но сам образ огня и мотив огня проходит через весь трактат Бруно.

Говоря о любви, Бруно обращает внимание на психологические особенности любви. Стрелы любви вмиг пронзают сердце человека. В любви человек становится как бы не от мира сего. Любящий всегда стремится к обладанию объектом любви; любовь будоражит человека, активизирует его, делает его целеустремленным. Любовь властвует над человеком, хотя, конечно, ее власть отличается от власти князей и тиранов: власти любви человек отдается, - насильственной власти тиранов подчиняется. Любовь, несомненно, приятна, и она кажется наградой. Что бы ни было, любящий не желает отказываться от своей любви. Любовь воспринимается как ценность сама по себе; она и есть "героический властитель и вождь самой себе" [3]. Любовь как идеал противопоставляется мирской жизни [4].

1 Бруно Дж. О героическом энтузиазме [I, III]. С. 62.
2 Там же. [I, I] С. 34.
3 Там же. С. 35.
4 Там же. С. 37.

В этом смысле любовь являет человеку рай [5]. Любовь проясняет и раскрывает интеллект; с любовью приходит к человеку "понимание, усвоение, осуществление самых возвышенных дел" [5]. - Но любовь может и ослеплять. Те, кто движим в любви низменными расположениями, не обретают, но теряют разум в любви. Поэтому любовь и возвышает, и подавляет. Иными словами, любовь двойственна.

5 Бруно говорит о рае, как философ. Рай для него - метафора; как объясняет сам Бруно, "рай обычно обозначает цель, в которой то, что абсолютно в истине и существе, различается от того, что есть подобие, тень и соучастие" (Там же. С. 34-35).

Бруно не только воспринимает платоновскую идею о двойственности любви [2], но и раскрывает ее в платоновском духе: направленность любви обусловлена характером мотива и побуждения любви. Как нет блага без зла, истины без лжи, "так нет и любви без боязни, без чрезмерного рвения, ревности, обиды и других страстей, происходящих от одной противоположности, которая ее мучает, если другая противоположность дарит ей вознаграждение" [3]. Бруно усиливает мотив двойственности любви указанием на то, что супругом Венеры является Вулкан, "отвратительный и грязный". Кузница Вулкана с ее мехами, углем, наковальней, молотами, клещами и прочими инструментами символизирует, по Бруно, любовь низменную. Но, по мифу, именно в кузнице Вулкана куются молнии Юпитера. В низменной любви есть что-то возвышенное. А в любви возвышенной есть что-то, что тянет к земле, поскольку всякая любовь обуреваема страстями (порывами надежд, боязнью, сомнениями, рвениями, угрызениями совести, упорством, раскаяниями). Этой диалектикой взаимопроникающих характеристик чувственной и героической любви опосредуется, но не исчерпывается описание двух, принципиально различных, типов любви.

Имея в виду чувственную любовь, Бруно обращает внимание на важное этически значимое различие - между любовью и доброжелательностью. Любовь чувственная не знает благорасположения и заботы. Вот и получается, что одно дело любить человека и другое - желать человеку добра. Добра желают умным, справедливым и заслуживающим его. Любят же красивых и тех, кто отвечает любовью [4]. При торжестве вульгарной любовной страсти для милосердной любви не остается места.

1 Там же. С. 39.
2 См.: Платою Пир // Платон. Соч.: В 4 т. М., 1990. Т. 2. С. 81-134.
3 Бруно Дж. О героическом энтузиазме (I, V]. С. 105-106.
4 Там же. [I, III]. С. 58.

Как существует два вида любви, так можно выделить, по Бруно, и два вида восторженных, или неистовствующих. Одни - "дики" слепы и неразумны, другие - "божественны", т.е. энтузиасты в собственном смысле слова. Далее, энтузиасты также могут быть двух видов: а) одни обуреваемы божественным духом, но проявляют свою божественность неосознанно, не понимая причины этого; божественное сознание вошло в них, но они не осознали его в себе; б) другие, приняв в себя божественный дух, сохранили разум и сознание [1]. Именно последние и способны пройти так далеко, как только можно, по пути духовного восхождения.

Стезя совершенствования. Бруно - неоплатоник. И он воспринял многое в платоновской трактовке Эрота. Это касается и иерархии красоты (и бытия), по ступеням которой восходит взыскующий ум героического энтузиаста. Героическая любовь выражает устремленность к высшему благу, к полноте и совершенству. Она создает условия для преображения человека. Любовь преображает человека в Бога [2]. Героический энтузиаст преодолевает себя как материально-природное существо и утверждает себя в чистой - богоподобной - духовности [3].

1 См.: там же [I, III]. С. 52-53.
2 Там же [I, III]. С. 63-64.
3 Там же [I, IV]. С. 70.

Одновременно Бруно переосмысливает и развивает платоновскую идею постижения красоты. Божественное познание диалектично: человек не просто возвышается по иерархии красоты от низшего к высшему; - но, приблизившись к высшему и обогатившись высшим, он оказывается способным обратиться и к низшему с тем, чтобы по-новому увидеть красоту тела. При взгляде на мир с точки зрения вечности могут меняться смысл и критерии оценки воспринимаемого: то, что при обычном взгляде видится злом, может предстать в виде добра; то, что обращенный к земным заботам человек воспринимает как страдание и оковы, в свете абсолютного блага может почитаться добром или тем, что ведет к нему.

От человека, охваченного героическим энтузиазмом, требуется внутренняя дисциплина. Бруно отвергал христианский аскетизм как практику подавления страстей и плоти. Но требование дисциплины как подчинения духа задаче движения к свету, предполагало определенную аскезу. Бруноистская аскеза отнюдь не сводится к "умеренности ничтожества"; но "чрезмерные противоположности", которые переполняют душу энтузиаста, "кипящие желания", как и "застывшие надежды", могут оказаться серьезной помехой в постижении божественной истины. Душа энтузиаста раздвоена; она - в борьбе сама с собой. Он сам "больше не принадлежит себе"; он "любит других и ненавидит себя". Его мучает разноголосица; его душа мечется между крайностями. При всей своей критичности в отношении философии Аристотеля, Бруно разделяет аристотелевский критерий добродетели как середины между крайностями. Энтузиасту необходима сила для удержания себя от крайностей порока и сохранения себя для добродетели.

Здесь встает вопрос: что является залогом добродетели? Можно сказать, что Бруно фактически отказывается от христианской идеи божественной благодати. Человек устремляется по пути высшего познания, очарованный самой истиной - божественной истиной. Но может ли человек полностью полагаться на свои силы? Ответ на этот вопрос зависит от того, как понимать Амура - как ангела, т.е. посланника Бога, или как внутренне инициативную и целестремительную энергию самого человека. Если как ангела, то мы имеем ту же идею благодати, только преобразованную. Если как внутреннее другое Я человека, то, значит, в антропологии Бруно можно различить ранний вариант концепции автономии личности. Амур - двойник, другое Я героического энтузиаста, и он его проводник. Энтузиаст привязан к своему двойнику. Амур ведет энтузиаста по пути божественного познания; посредством себя он представляет энтузиасту две формы божественной красоты. Одна "лучом истины" проникает в ум энтузиаста, а другая "лучом блага" согревает его страсть; свет истины входит в энтузиаста через "дверь силы интеллектуальной", свет доброты - через "дверь силы стремления сердца" [1].

Благодаря божественному познанию энтузиаст возвышается и из "человека низменного и обыкновенного" становится "редким и героическим". Так он переходит границу мира чувственного и "начинает жить интеллектуально; он живет жизнью богов, питаясь амброзией и опьяняясь нектаром" [2].

Таким образом, как показывает в своей моральной философии Бруно, нравственная жизнь человека представляет собой постоянное усилие по духовному самовозвышению, и ответственность за инициативу этого усилия лежит на самом человеке.

1 Бруно Дж. О героическом энтузиазме. С. 143.
2 Там же [I, IV]. С. 68. Эти идеи Бруно нашли продолжение в философии Шефтс-бери - в его рассуждении об энтузиазме, а в большей степени - в учении о солилоквии (См.: Шефтсбери. Эстетические опыты / Сост., пер., коммент. Ал.В. Михайлова. М., 1975). Об этике Шефтсбери см. настоящее издание, раздел шестой, гл. III.

Ни одно произведение в истории политической мысли не вызывало столько противоречивых суждений, как "Государь" (1513, соч. 1532) итальянского политического мыслителя, историка и государственного деятеля Никколо Макиавелли (1469-1527) [1]. "Государь" представляет собой наставление умудренного опытом и знаниями политика правителю - монарху, перед которым стоит задача упрочения своей власти и процветания государства. Это - главная цель государя, и достижению ее он должен посвятить себя, не взирая ни на что. С именем Макиавелли связывается максима: "цель оправдывает средства". Согласно ей ради достижения высокой цели допустимы самые неблаговидные действия. Так, Макиавелли с восхищением описывает политику Франческо Сфорца, герцога Миланского, который с помощью хитрости, коварства и напора смог разбить или рассеять врагов, завоевать любовь народа (внушив ему страх) и укрепить доставшуюся ему власть. "Великий замысел и высокая цель" были оправданием всех его действий [2]. "Страсть к завоеванию" - естественна для правителей, и никогда нельзя осуждать тех из них, кто, трезво учитывая свои возможности, претворяет ее в успешную политику, направленную на процветание государства и на благо народа [3].

Политическая мораль. "Государь" - неявно полемическое сочинение. Формулируя наставления правителю, Макиавелли вступает в очевидную, хотя прямо и не заявляемую полемику с классическими представлениями об этике правителей, выраженной, например Цицероном в трактате "Об обязанностях" или Сенекой в "Нравственных письмах к Луцилию". Макиавелли, как и классические писатели, говорит, что государь должен стремиться к великим деяниям, которые принесут ему честь, славу и добрую память потомков, что он должен быть доблестным и способным мужественно противостоять натиску судьбы. Однако ничего этого государь не добьется, слепо следуя прописным добродетелям, т.е. будучи честным, мягкосердечным, милостивым, искренним и благочестивым, поскольку описываемые философами добродетели не всегда ведут к славе и величию. Государю надлежит выглядеть добродетельным и "быть таковым в самом деле, но внутренне надо сохранять готовность проявить и противоположные качества, если это окажется необходимым" [4].

1 Обзор наиболее значительных высказываний см.: Берлин И. Оригинальность Макиавелли // Человек, 2001. № 2-4 (www.ibmh.msk.su/vivovoco/vv/papeis/ecce/ prince.htm).
2 См.: Макиавелли Н. Государь [VII] / Пер. Г. Муравьевой // Макиавелли Н. Избр. соч. / Вступит, ст. К. Долгова; сост. Р. Хлодовского; коммент. М. Андреева и Р. Хлодов-ского. М., 1982. С. 323.
3 Бруно Дж. О героическом энтузиазме [III]. С. 310.
4 Тамже [ХVШ].С. 352.

Государю не следует принимать во внимание обычные мнения людей о том, что есть добродетель и порок. Главное для него - сохранение государства, и ради этого "он часто вынужден идти против своего слова, против милосердия, доброты и благочестия" [1].

Макиавелли, таким образом, устанавливает принципиальное различие между, с одной стороны, моралью межчеловеческих отношений, в которых более всего ценится уважение к благу конкретного человека, или личной моралью, в которой главное - спасение души, и, с другой стороны, политической моралью, в которой главное - благо и процветание государства. Ценности, провозглашаемые в разных системах морали, несопоставимы. В политической морали человек действует от имени государства и ради него. Правитель олицетворяет власть и государство. Самоотверженность, ожидаемая от обычных людей, как правило не приемлема в случае с государем, поскольку его личная самоотверженность может на деле означать крах власти и падение государства.

Политическая этика Макиавелли реалистична. Это этика сущего, а не должного. Она не допускает жертвования действительным ради идеального. Исповедующий добро должен понимать, что следовать добру неправильно во всех случаях жизни, тем более в отношениях с теми, кто чужд добру, а таких людей множество. Хотя человечность выражается в том, что государь следует законам, в том числе в отношении с врагом, ему следует учитывать, что многие люди не понимают языка закона, и с ними нужно говорить на зверином языке силы. Поэтому государю надо освоить некоторые звериные повадки, а лучше всего - повадки льва и лисы: будучи сродни льву, он сможет противостоять враждебной силе, а будучи сродни лисе, он сможет избежать капканов хитрости и коварства [2].

Государю не следует опасаться обвинений в жестокости, и он должен понимать, что подданные, подчиняющиеся из страха, надежнее тех, что подчиняются из любви. Как поясняет Макиавелли, "государей любят по собственному усмотрению, а боятся - по усмотрению государей, поэтому мудрому правителю лучше рассчитывать на то, что зависит от него, а не от кого-то другого" [3]. К тому же, жестокость должна преследовать строго определенные и ясные цели, люди должны понимать, что государь прибегает к жестокости не из своенравия, а ради блага государства. В жестокости не следует упорствовать, и если пришлось к ней прибегнуть, надо применять ее разом, так, чтобы жестокость всегда шла на убыль.

1 Там же
2 Там же. [XVIII]. С. 351.
3 Там же[ХШ1].С. 350.

Однако, внушая страх, следует избегать ненависти и презрения подданных. Презрение в государе вызывают непостоянство, легкомыслие, изнеженность, малодушие, нерешительность. И, наоборот, великодушие, бесстрашие, основательность и твердость внушают почтение. Чтобы избежать ненависти, следует возлагать дела, неугодные подданным, на других, а угодные - исполнять самому.

Государю следует делать все, чтобы вызывать почитание и внушать величие. Этому способствуют военные успехи и предприятия (в особенности необычайные) в защиту религии, значительные государственные решения и определенность в политике - в отношениях с союзниками и противниками, а также покровительство одаренным людям в ремеслах и искусствах и в усилиях кого бы то ни было, пекущегося о процветании государства.

Принимая во внимание, что в мире правят судьба и Бог, государь должен понимать, что очень многое зависит от него самого и что судьба всесильна только там, "где препятствием ей не служит доблесть" [1]. Доблесть (лат. virtu) и есть главная добродетель (лат. virtus) государя, и он должен проявлять ее во всех своих деяниях, приспосабливаясь к "особенностям времени" и прибегая к средствам, наиболее уместным для достижения поставленных целей.

Макиавелли неверно истолковывать как имморалиста и защитника государственного произвола. Формулируя правила политического успеха, он вместе с тем устанавливает моральные рамки политической деятельности. Он ясно показывает, что действительно успешной может быть политика, учитывающая определенные нравственные ограничения. Это - особого рода ограничения: их единственное назначение подчинить волю государя благополучию и могуществу государства и сделать так, чтобы он стремился не к собственному, а к общему благу и заботился не о своих наследниках, а об общей родине [2]. Однако постоянно указывая на эти ограничения политической деятельности, Макиавелли в конечном счете апеллирует к мудрости и благородству самого государя, поскольку нет никакой другой силы, которая могла бы остановить лихого и недальновидного правителя.

1 Там же [XXV]. С. 373.
2 Макиавелли Н. Рассуждение о первой декаде Тита Ливия [I.IX] / Пер. Р. Хлодов-ского // Макиавелли Н. Указ. соч. С. 399.

Мораль и политика. Нет оснований считать, что Макиавелли сводит мораль к политике. Однако иначе как в соотнесении с политикой мораль его не интересует. Признавая существование морали обычных людей, хотя бы потому, что только о ней и говорили философы, - Макиавелли настойчиво показывает, что это не та мораль, которой должен руководствоваться правитель. В политике необходим иной стандарт добродетели и порока. Такова его позиция, выраженная в "Государе".

Однако в другом своем произведении, "Рассуждении о первой декаде Тита Ливия" (1513- 15Г7, соч. 1531), Макиавелли, говоря о возникновении морали вообще, по существу связывает ее с потребностями политического развития общества. Представления о "хорошем и добром в отличие от дурного и злого", как он показывает, родились из необходимости определить поведение людей в их отношении к своим вожакам, которые постепенно избирались из среды людей за свою силу и храбрость. Благодарность и почтение к вожакам стали считаться добром, неблагодарность - злом. Впоследствии для закрепления этих представлений были созданы законы, и возникло понятие справедливости [1].

Иными словами, мораль интерпретируется им как один из механизмов государства. По мнению М.А. Юсима, государство и мораль в концепции Макиавелли однопорядковы, и "исторически и логически государство и мораль имеют общее происхождение" [2]. С этим, принимая во внимание как описание Макиавелли происхождения морали и государства, так и его указание на то, что благодаря государством установленным законам в народе поддерживаются добрые нравы, можно было бы согласиться, - если бы не определение Макиавелли добра и зла через отношение к политическому авторитету. Впрочем, взгляды Макиавелли на этот счет нельзя признать совершенно ясными. И в "Государе", и в "Рассуждении" он неоднократно указывает на народную нравственность как фактор государственного устройства по определенному типу, как источник крепости и благополучия государства [3].

1 Там же [I, II]. С. 384. Большинство современных изданий содержат неполный текст "Рассуждения...". Полный текст приводится в пер. К.А. Тананушко в соч.: Макиавелли Н. Государь; Размышления над первой декадой Тита Ливия. Минск: Харвест, 2003 (не снабженном комментариями).
2 Юсим М.А. Этика Макиавелли. М., 1990. С. 81.
3 См., напр.: Макиавелли Н. Рассуждение... [I, LV]. С. 432.

Так же, говоря об историческом возникновении законов, он указывает, что они, как правило, были результатом творчества отдельных выдающихся и мудрых личностей (таких как Моисей, Ликург или Нума), которые с целью поддержать собственные начинания прибегали к авторитету богов. Говоря о важности религии, Макиавелли и значение религии сводит к ее роли в жизни народа и государства. Страх перед Богом и соблюдение культа являются "причиной величия государств" [1].

Макиавелли очень невысокого мнения об изначальной моральности людей: "О людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива" [2]. Люди "склонны скорее ко злу, нежели к добру" [3]. Как голод и нужда делает людей изобретательными, так добрыми их делают только старинные обычаи и законы. Поскольку же обычаи постепенно забываются, именно законы способны обеспечивать порядок в народе.

Таким образом, говоря о том, что мораль вместе с законами призвана ограничивать самоволие людей, дисциплинировать их и понуждать к порядку, направленному на благо государства, Макиавелли не только показывает социальную обусловленность моральных понятий и их служебную роль по отношению к обществу и государству, но и в целом признает сугубо социальную картину морали, в которой нет места какому-либо трансцендентному началу.

Макиавелли нигде не говорит о сосуществовании различных систем морали. Политическую мораль он всего лишь противопоставляет морали обычных людей, а, по сути дела, христианской морали. Однако косвенно он постулирует возможность различных нравственных систем - различных как по своему содержанию, т.е. по составу ценностей и установлений, так и по способам мышления. И эту часть его учения можно признать наиболее перспективной в этико-философском отношении.

Этические взгляды Мартина Лютера (Martin Luther, 1483-1546) неотделимы от его деятельности, направленной на реформирование Церкви и возрождение подлинной христианской веры. Лютер - один из наиболее выдающихся религиозных деятелей и проповедников в истории христианского мира со времен первых апостолов. Но он одновременно один из провозвестников и творцов Модерна - Нового времени, эпохи господства разума [4]. И его учение содержит в себе не просто наставление в благочестии и житейской мудрости, а своеобразную этическую теорию, в которой наряду с переосмыслением традиционных для христианской мысли вопросов о соотношении человеческого произволения и благодати, человеческого и божественного законов, добродетели и счастья и т.д. задается перспектива развития философской этики, ведущая через века к практической философии И. Канта.

1 Там же [I, XI]. С. 407.
2 Макиавелли Н. Государь [XVII]. С. 349.
3 Макиавелли Н. Рассуждение... [I, IX]. С. 399.
4 Наиболее подробное на русском языке исследование жизни, деятельности и мировоззрения М.Лютера дано в книге: Соловьев Э.Ю. Непобежденный еретик: Мартин Лютер и его время. М.: Молодая гвардия, 1984. См. также: Соловьев Э.Ю. Время и дело Мартина Лютера // Соловьев Э.Ю. Прошлое толкует нас: Очерки по истории философии и культуры. М., 1991. С. 54-126.

Антиномия свободы. Учение о человеке. Этические воззрения Лютера с наибольшей полнотой и одновременно лаконичностью были выражены в серии посланий - небольших трактатов, написанных на рубеже и в начале 1520-х годов, а также в обширном сочинении "О рабстве воли" (1524).

В трактате "О свободе христианина" (1520 [1]), который был направлен с сопроводительном письмом Папе Льву X, Лютер формулирует свое понимание природы человека и возможности его свободы. Вопрос о свободе человека двусмыслен и не имеет однозначного решения. Уточняя постановку этого вопроса, Лютер раскрывает его в антиномии, согласно которой христианин (а Лютер говорит именно о христианине) одновременно является свободным господином над всем и покорным слугою всему; он никому не подчиняется и подчиняется всем [2].

1 На русском языке есть два перевода этого трактата. Один в пер. с немецкого, который и получил наибольшую известность (О свободе христианина // Лютер М. 95 тезисов / Сост., вступ. ст., примеч. и коммент. И. Фокина. СПб., 2002). Другой в пер. К. Комарова с английского перевода латинского текста, который был направлен Папе (Свобода христианина // Лютер М. Избр. произв. СПб., 1994). Латинский и немецкий тексты имеют ряд содержательных и формальных различий.
2 Лютер М. О свободе христианина [1] // Лютер М. 95 тезисов. С. 88.

Продолжая платонически-христианскую традицию дуалистического понимания человека, весьма распространенную и в схоластике, Лютер указывает, что такая двойная определенность христианина обусловлена двойственностью его природы. Он одновременно духовен и телесен. Как духовный он есть новый и внутренний человек; как телесный - ветхий и внешний. Духовный, внутренний человек - свободен; телесный, внешний человек - зависим.

Развернутые характеристики внутреннего и внешнего человека у Лютера на самом деле богаче. Внутренний человек совершенно независим от внешнего человека. Для души христианина ничего не значит, в благополучии находится тело или страдает, вовлечено ли оно в церковную и религиозно-обрядовую жизнь или нет. Ведь лицемер или ханжа из тщеславия или корысти может вести внешне совершенно праведную жизнь. Единственное, что определяет благо души, т.е. ее спасение, - это жизнь по проповеди Христовой, по Слову Божию. Поэтому главной заботой внутреннего человека должно быть обретение веры в Христа. Имеющий веру уже ни в чем не нуждается, поскольку вера делает его и праведным, и блаженным, и обладающим бесконечным богатством.

Выделяя в Священном Писании заповеди и обетования, Лютер подчеркивал, что заповеди даны для того, чтобы человек осознал свою духовную немощь и неспособность к добру; это поможет ему обратиться к вере. Верить в Слово Божие значит считать его истинным, праведным и справедливым и тем самым вверять себя Богу целиком. Вера сама по себе наполняет душу милостью, свободой и блаженством; душа через веру сочетается браком с Иисусом [1]. Поэтому внутренний человек не нуждается ни в каком законе и ни в каких добрых делах - его праведность и спасение обусловлены самой его верой.

Это учение о значении веры было существенным не только и не столько для этических воззрений Лютера, но и в значительно большей степени для догматики лютеранства, по сути дела целиком выстроенной на основе знаменитого лютеровского принципа sola fide - только верой: только вера ведет к спасению. Не Римская Церковь и Папа, ни священники и не церковные обряды обеспечивают, согласно Лютеру, отношение человека к Богу, но исключительно искренне и сознательно принятая человеком вера.

Внутренним человеком не исчерпывается природа человека, которая также телесна, пребывает в земной жизни и в отношениях с другими людьми. Это налагает на человека особые обязательства: "Тут уж нельзя праздно болтаться, но воистину должно тело подвергать посту, бдению, работе и воспитывать его в воздержании..." [2], - и исполнять их следует не в надежде на обретение праведности, но только ради самой по себе душевной чистоты, "просто из одной свободной любви, дабы угодить Богу" [3]. В этом посвящении себя Богу, т.е. полнейшем бескорыстии, проявляется действительная свобода человека.

1 Там же [12]. С. 93. См. также: Лютер М. О рабстве воли // Эразм Роттердамский. Философские произведения / Отв. ред. В.В. Соколов; пер. и коммент. Ю.М. Каган. М., 1986. С. 393-396. В этом трактате Лютер углубляет свое положение: Ветхий завет состоит из законов и угроз, в то время как Новый Завет - из обетовании и увещеваний (Там же. С. 408).
2 Лютер М. О свободе христианина [20]. С. 99.
3 Там же [21]. С. 99.

Как обладатель телесной природы человек нуждается в заповедях и законе - ими, говорит Лютер, пугаются грешники, благодаря им пробуждается раскаяние и становится возможным обращение. Но лишь обетование милости обращает человека к вере.

Вера и мирские дела. Лютер таким образом задает новую парадигму человеческого поведения и его оценки: дела и поступки человека оцениваются не по тому, к каким целям они устремлены и к каким результатам они приводят, а по тому, чем они вдохновлены и кто их совершает. "Никогда добро и праведное дело не создадут доброго и праведного человека, но добрый и праведный человек исполнит доброе и праведное дело" [1]. Не добрые дела обусловливают праведность человека, а вера. Благодаря вере человек обретает праведность и оказывается способным творить подлинно добрые дела.

Лютер делит дела человеческие на два вида - на те, которые человек совершает по отношению к собственному телу, и на те "более важные дела", которые он совершает по отношению к другим людям. Человек живет с другими людьми, и он должен что-то делать, чтобы "с ними общаться и созидать" [2]. Отношения христианина с другими людьми должны строиться так, говорит Лютер, ссылаясь на различные высказывания ап. Павла и разъясняя их, чтобы все, что он ни делал, было полезным другим, о себе же он не должен думать, ибо его вера есть залог его блаженства.

Перенеся критерий оценки поступков в сердце человека, Лютер по-новому поставил вопрос об отношении христианина к человеческим установлениям - традициям и обрядам. Само по себе формальное исполнение обряда не может быть основанием для одобрения поступка. Наоборот, в действительно добрых поступках, т.е. поступках, направленных на служение другим людям и выражающих любовь и заботу о них, оправдываются человеческие установления, какими бы они ни были. И тогда их исполнение становится свободным - свободным от корысти любого сорта [3].

1 Там же[23].С. 100-101.
2 Там же [26]. С. 103.
3 Там же [28]. С. 105-106.

Эту идею Лютер развивает, разъясняя своим сторонникам, как следует проповедовать Евангелие среди приверженцев католической церкви: прежде всего с уважением к их традициям и привычкам, понимая свою проповедь не как наставление, а как любовное служение. Это отношение к идейным противникам необходимо сохранять при любых обстоятельствах, даже в условиях активного политического противостояния.

Когда во второй половине 1521 г. реформационное движение в Виттенберге приняло радикальные формы и вылилось в ряд насильственных актов, направленных на упразднение католицизма, Лютер выступил против насилия. В знаменитом "Открытом увещевании ко всем христианам воздержаться от смуты и мятежа" (написанном в декабре 1521 г. и месяц спустя опубликованном) Лютер по сути дела впервые переложил христианское учение о непротивлении злу силой на язык политической борьбы.

Призывая к ненасилию в политической борьбе с Папой и его приверженцами на местах, Лютер уповает на то, что Бог сам накажет нечестивцев. Христиане же могут внести свой вклад в это дело, идейно противостоя папистам. Обращение к силе и тем более мятежи приносят больше вреда невиновным, чем виновным, и лишь умножают зло. Наоборот, если "действовать при помощи света правды" и всячески распространять Евангелие, вести агитацию против предписаний и институтов папской Церкви, не давать денег "на буллы, свечи, колокола, иконы, церкви" и активно утверждать христианскую жизнь верой и любовью, тогда папский престол будет сокрушен без всяких усилий [1].

Однако удерживая от мятежа простых христиан - бюргеров и крестьян, Лютер указывал, что князья, олицетворяющие законную власть, могут противостоять мечом злодеяниям Римской Церкви, и это входит в их обязанность [2].

1 См.: Лютер М. Открытое увещевание ко всем христианам воздержаться от смуты и мятежа // Лютер М. Избр. произв. С. 126, 127.
2 Там же. С. 123.

Лютер таким образом соединяет в своей стратегии антипапистской борьбы два не равных по значению принципа. Предпочтительной является ненасильственная борьба, и долг всех христиан следовать в этом примеру Христа, противодействуя существующим порядкам. Однако в случае прямых злодеяний противнику следует противопоставить силу. Но это должна быть организованная и справедливая сила законной власти, которая только и вправе решать вопрос о допустимости и оправданности применения силы.

Учение о свободе воли. Следует учесть, что, говоря о свободе, Лютер имеет в виду определенного рода независимость - независимость от плотского и мирского. Только в боговдохновенности и богообращенности обнаруживается действительная свобода человека. Такое понимание свободы Лютер проводит в остро полемическом трактате "О рабстве воли", направленном против "Диатрибы о свободе воле" немецкого гуманиста Эразма Роттердамского (1466-1536). Как видно из названия лютеровского трактата, он отрицает свободу воли. Отрицает решительно и со страстью. И, наоборот, утверждение свободы воли человека, по мнению Лютера, сродни богоборчеству.

Согласно Эразму, стремившемуся к обоснованию возможности свободы воли через тексты Священного Писания, сам факт предписания, идущего от Бога и выраженного в Законе и заповедях, предполагает свободу воли: предписания бессмысленны, если человек потенциально не способен их исполнить. Предписаниями подразумевается, что человек несет ответственность за творимое им зло [1]. Свобода человека невозможна без Божьей благодати, но и обретший благодать человек должен быть способным осуществить ее. Следуя за Августином, Эразм, подчеркивал, что человеческая воля как бы сотрудничает с благодатью Бога [2].

Отрицая свободу воли, Лютер изменяет и сам подход к рассуждению, наполняя понятие свободы особым религиозно-ценностным содержанием. Свобода - это качество Бога; в одном месте Лютер даже говорит: свободная воля - это просто имя Бога [3]. Свобода - это благо. Всякое благо - от Бога. Значит, человек не может быть свободным иначе, как от Бога, и сам по себе свободой воли не обладает. Воля человека переменчива, но переменчивость не следует называть свободой.

1 Эразм Роттердамский. Диатриба о свободе воли // Эразм Роттердамский. Философские произведения. С. 233.
2 Эразм Роттердамский. Гипераспистес [1] // Эразм Роттердамский. Философские произведения. С. 575.
3 Лютер М. О рабстве воли. С. 334.

Лютер приводит различные аргументы против свободы воли. Некоторые из них являются сугубо конфессиональными. Например, нигде в Священном Писании не говорится о свободе воли; никто не обращается молитвенно к свободе воли, не постится для нее и не приносит ей дары и жертвы - все это делается лишь во имя Бога. Учения о свободе воли, как утверждает Эразм, существовали задолго до того, как явился Христос, а это свидетельствует о том, что они не могут быть истинными. Наконец, коль скоро сам Эразм признает определяющее значение благодати, ни о какой свободе воли человека говорить не приходится. У человека без сомнения есть воля и есть стремления, однако к добру или злу он устремляется не вследствие своего решения, а потому, что его направляет либо Бог, либо сатана.

Против учения Эразма Лютер выдвигает и философские аргументы, имеющие существенное значение для этики. В полемике с Эразмом Лютер повторяет свою идею о том, что заповеди даны человеку для уяснения им своей греховности. Опираясь на слова Павла о познании греха через закон (Рим., 3:20), он подчеркивает: "Слова Закона не для того сказаны, чтобы утвердить силы воления, но для того, чтобы просветить слепой разум, дабы он увидел, что его собственный свет - ничто и воление его не имеет силы" [1]. Затем, Лютер упрекает Эразма в том, что он, подобно многим, смешивает суждения, высказываемые в повелительном и изъявительном наклонении, т.е. императивные и описательные. Из предписания не следует никаких описаний. Предписания ошибочно трактовать как описания [2]. Далее, само по себе сослагательное наклонение в суждении, касающемся человеческого поведения, не обязательно указывает на допущение свободы воли, как стремился показать на многочисленных примерах из Библии Эразм. Слова "если хочешь", "если кто-то хочет", "если ты захочешь" указывают скорее не на возможность свободы выбора, а на желание, причем нереализуемое желание, как, например, в высказывании: "Если ты, Скот, хочешь превзойти Цицерона, то тебе нужна не хитрость, а красноречие" [3]. Более того, Лютер усиливает свой критический аргумент указанием на то, что сослагательное наклонение обозначает обусловленность человеческого намерения и человеческой судьбы Божьим промыслом, прямо перетолковывая выражение "если хочешь" таким образом, что субъектом желания оказывается именно Бог, а человеку надо быть таким, в отношении какого у Бога может возникнуть такое желание. Этим толкованием Лютер намерен еще раз показать, что "мы ничего не можем", а "если мы делаем что-то, то это совершает в нас Бог" [4]. В связи с этим Лютер в видоизмененном виде воспроизводит антиномию свободы: человек ни на что не способен и способен на все - он ни на что не способен сам по себе, и он способен на все как осененный Божьей благодатью [5].

1 Там же. С. 385.
2 Там же. С. 386-393. Этот аргумент Лютера приобретает особый интерес в соотнесении с проблемой, поставленной два с половиной столетия спустя Д. Юмом. В ней Юм указывал на ошибочность выведения долженствовательных суждений из описательных суждений (См. наст. соч. С. 622-626).
3 Лютер М. О рабстве воли. С. 406.
4 Там же. С. 407.
5 Большинство аргументов Лютера Эразм с достоинством оспаривает в ответном полемическом сочинении - "Гипераспистес".

Таким образом, Лютер, выходя за рамки антитезы детерминизма и индетерминизма, доводит постановку проблемы свободы воли до ее предельной глубины и представляет ее как проблему отношения человека и Бога. Лютер отрицает возможность свободы человека во имя возможности всеведения Бога [1]. Вместе с тем, постулирование предзаданности человеческих решений и действий Священным писанием (либо - в безблагодатности - тьмою) имело значительный этико-философский смысл: настаивая на подотчетности человека трансцендентному авторитету (божественному или сатанинскому), Лютер утверждал его независимость от каких-либо земных факторов. Отрицание свободы воли парадоксальным образом оборачивалось утверждением личностной автономии.

Хотя Лютер и прибегает к философским аргументам, вся его аргументация насыщена религиозно-доктринальным пафосом. Включившись в философско-теологический диспут, Лютер последовательно решает приоритетные для себя задачи обеспечения религиозно-морального учения: в конечном счете ему надо показать, что вся программа человеческого поведения задана Священным писанием, человек должен полностью посвятить себя учению Христа и твердо следовать ему в своей мирской жизни. Этим было обусловлено заявление Лютера, подытожившее его речь в апреле 1521 г. в рейхстаге в Вормсе, где, вызванный для разъяснения своей позиции, он публично провозгласил доктрину лютеранства: "На том стою и не могу иначе". Это выражение стало крылатым.

Хотя в философском отношении Эразм и Лютер были достойными противниками, по своей жизненной позиции они были разными: Эразм в первую очередь был мыслителем, Лютер - христианским проповедником, идеологом реформации и политиком.

Значение учения Лютера для этики обобщенно можно выразить в следующих положениях. Во-первых, он выстроил теорию поведения и воления в полном соответствии с принятой им картиной мира и органично соответствующей ей нормативной программой, а именно, христианской картиной мира и христианским жизнеучением. Во-вторых, требуя полной приверженности человека (христианина) евангельскому учению, Лютер утверждал автономию личности в мирских делах. В-третьих, на человека возлагалась обязанность осуществить свое предназначение христианина в миру, претворяя высокие нравственные принципы в своей каждодневной деятельности, в отношениях с людьми и в общественной жизни.

1 Лососий Н.О. Свобода воли // Лосский Н.О. Избранное / Вступит, ст., составл., примеч. В.П. Филатова. М., 1991. С. 572.