Хрестоматия по культурологии

О разделении общественного труда.—М.: Наука,1991—С. 52

На первый взгляд нет ничего, по-видимому, легче, чем определить роль разделения труда. Разве действие его не известно всем и каждому? Поскольку оно увеличивает одновременно производительную силу и умение работника, оно составляет необходимое условие материального и интеллектуального развития общества, источник цивилизации. С другой стороны, так как цивилизации охотно приписывается абсолютная ценность, то даже не помышляют о том, чтобы искать другую функцию для разделения труда.

Что разделение труда действительно дает этот результат — этого невозможно и пытаться оспаривать. Но если бы оно не имело другого результата и не служило для чего-нибудь другого, то не было бы никакого основания приписывать ему моральный характер.

Действительно, услуги, оказываемые им таким образом, весьма далеки от моральной жизни или, по крайней мере, имеют к ней весьма косвенное и отдаленное отношение. Хотя теперь и принято отвечать на суровую критику Руссо дифирамбами обратного содержания, однако совсем не доказано, что цивилизация — нравственная вещь. Чтобы решить этот вопрос, нельзя обращаться к анализу понятий, которые неизбежно субъективны, но надо бы найти факт, пригодный для измерения уровня средней нравственности, и затем наблюдать, как он изменяется по мере прогресса цивилизации. К несчастью, у нас нет такой единицы измерения; зато у нас есть в отношении коллективной безнравственности. Действительно, среднее число самоубийств, преступлений всякого рода может служить для того, чтобы обозначить высоту безнравственности в данном обществе. Но если обратиться к опыту, то он мало говорит в пользу цивилизации, ибо число этих болезненных явлений, по-видимому, увеличивается по мере того, как прогрессирует наука, искусство и промышленность (См.: Alexander von Oettingen. Moralstatistik. Erlangen, 1882. параг. 37 etc.; Tarde. Criminalite comparee (P., F. Аlcan)/гл. II (О самоубийствах, см. ниже, кн. II, гл. 1, параг. II). Конечно, было бы несколько легкомысленно заключать отсюда, что цивилизация безнравственна, но можно, по крайней мере, быть уверенным, что если она оказывает на моральную жизнь положительное, благотворное влияние, то это влияние довольно слабо.

Впрочем, если проанализировать тот плохо определяемый комплекс, который называют цивилизацией, то можно обнаружить, что элементы, из которых он состоит, лишены всякого морального характера.

Особенно это верно для экономической деятельности, постоянно сопровождающей цивилизацию. Она не только не служит прогрессу нравственности, но преступления и самоубийства особенно многочисленны в больших промышленных центрах. Во всяком случае, очевидно, что она не представляет внешних признаков, по которым узнаются моральные факты. Мы заменили дилижансы железными дорогами, парусные суда — громадными пароходами, маленькие мастерские — мануфактурами; весь этот расцвет деятельности обычно рассматривается как полезный, но он не имеет ничего морально обязательного. Ремесленник, мелкий промышленник, которые сопротивляются этому всеобщему течению и упорно держатся за свои скромные предприятия, так же хорошо исполняют свой долг, как и крупный мануфактурист, покрывающий страну сетью заводов и соединяющий под своим началом целую армию рабочих. Моральное сознание нации не ошибается; оно предпочитает немного справедливости всем промышленным усовершенствованиям в мире. Конечно, промышленная деятельность имеет свое основание: она удовлетворяет известным потребностям, но эти потребности не морального порядка.

Еще с большим основанием можно сказать это об искусстве, которое абсолютно противостоит всему, что похоже на долг, так как оно — царство свободы. Оно — роскошь и украшение, иметь которые, может быть, и прекрасно, но приобретать их необязательно; то, что излишне, необязательно. Наоборот, нравственность — это обязательный минимум и суровая необходимость, это хлеб насущный, без которого общества и не могут жить. Искусство отвечает нашей потребности расширять свою деятельность без цели, из удовольствия распространять ее, между тем как нравственность заставляет нас идти по определенной дороге к определенной цели; кто говорит “долг”, тот говорит вместе с тем и “принуждение”. Поэтому искусство, хотя и может быть одушевляемо моральными идеями или переплетаться с эволюцией собственно моральных явлений, не морально само по себе. Наблюдение, может быть, даже установит, что у индивидов, как и у обществ, неумеренное развитие эстетических наклонностей представляет серьезный симптом с точки зрения нравственности.

Из всех элементов цивилизации только наука при известных условиях носит нравственный характер. Действительно, общества все более стремятся признавать обязанностью индивида развитие своего ума путем усвоения установленных научных истин. В настоящее время существует некоторое количество знаний, которыми мы все должны обладать. Человек не обязан бросаться в грандиозную промышленную схватку или становиться художником; но всякий теперь обязан не быть невеждой. Эта обязанность дает себя знать так сильно, что в некоторых обществах она санкционирована не только общественным мнением, но и законом. Впрочем, можно увидеть, откуда берется эта характерная для науки привилегия. Дело в том, что наука есть не что иное, как сознание, доведенное до высшей степени своей ясности. Но для того, чтобы общества могли жить при теперешних условиях существования, необходимо, чтобы поле сознания, как индивидуального так и общественного, расширилось и прояснилось. Действительно, среда, в которой они живут, становится все более сложной и, следовательно, более подвижной, поэтому, чтобы долго существовать, им надо часто изменяться. С другой стороны, чем темнее сознание, тем оно неподатливее для изменения, потому что оно не видит достаточно быстро ни того, что надо произвести изменения, ни того, в каком направлении производить их. Наоборот, просвещенное сознание умеет заранее найти способ к ним приспособиться. Вот почему необходимо, чтобы разум, руководимый наукой, принял более активное участие в ходе коллективной жизни.

Но наука, овладение которой теперь требуют от всякого, почти не заслуживает этого названия. Это не наука — это в лучшем случае наиболее общая и простая часть ее. Она сводится на самом деле к незначительному числу обязательных сведений, которые требуются от всех только потому, что они предназначены для всех. Настоящая наука бесконечно превосходит этот обыденный уровень: включает в себя не только то, чего стыдно не знать, но все то, что знать возможно. Она предполагает у занимающихся ею не только те средние способности, которыми обладают все люди, но и специальные склонности. Следовательно, будучи доступна только избранным, она не обязательна. Эта полезная и прекрасная вещь, но не необходимая в такой степени, чтобы общество ее повелительно требовало. Выгодно заручиться ею; но нет ничего безнравственного в том, чтобы ею не овладеть. Это — поле действия, открытое для инициативы всем, но на которое никого не принуждают ступить. Быть ученым так же необязательно, как художником. Итак наука, как и искусство, и промышленность, находятся вне нравственности (“Существенная черта добра по сравнению с истиной — это быть обязательным. Истина сама по себе не имеет этого характера” (Janet. Morale, p.139).

Причина многих разногласий относительно нравственного характера цивилизации состоит в том, что очень часто моралисты не имеют объективного критерия для того, чтобы отличить моральные факты от тех, которые таковыми не являются. Обыкновенно моральным называют все то, что обладает благородством и ценностью, все, что является предметом каких-то возвышенных стремлений, — и только благодаря этому чрезмерному расширению значения слова удается ввести цивилизацию в область нравственности. Но область этики не так неопределенна; она охватывает все правила, которым подчинено поведение и с которыми связана санкция, но не более того. Следовательно цивилизация, поскольку в ней нет ничего, что содержало бы этот критерий нравственности, морально индифферентна. Поэтому, если бы разделение труда не создавало бы ничего другого, кроме самой возможности цивилизации, оно бы участвовало в формировании той же нравственности нейтральности...

С.225 - 227:

Конечно, есть много удовольствий, которые теперь нам доступны и которых не знают более простые существа. Но зато мы подвержены многим страданиям, от которых они избавлены, и нельзя быть уверенным, что баланс складывается в нашу пользу. Мысль, без сомнения, является источником радостей, которые могут быть весьма сильными; но в то же время сколько радостей нарушает она! На одну решенную задачу сколько поднятых и оставшихся без ответа вопросов! На одно разрешенное сомнение сколько смущающих нас тайн! Точно так же, если дикарь не знает удовольствий, доставляемых активной жизнью, то зато он не подвержен скуке, этому мучению культурных людей. Он предоставляет спокойно течь своей жизни, не испытывая постоянной потребности торопливо наполнять ее слишком короткие мгновения многочисленными и неотложными делами. Не будем забывать, кроме того, что для большинства людей труд является до сих пор наказанием и бременем.

Нам возразят, что у цивилизованных народов жизнь разнообразнее и что разнообразие необходимо для удовольствия. Но цивилизация вместе с большей подвижностью вносит и большее однообразие, ибо она навязала человеку монотонный, непрерывный труд. Дикарь переходит от одного занятия к другому сообразно побуждающим его потребностям и обстоятельствам; цивилизованный человек целиком отдается всегда одному и тому же занятию, которое представляет тем менее разнообразия, чем оно ограниченнее. Организация необходимо предполагает абсолютную регулярность в привычках, ибо изменение в способе функционирования органа не может иметь места, не затрагивая всего организма. С этой стороны наша жизнь оставляет меньше места для непредвиденного и в то же время, благодаря своей большей неустойчивости, она отнимает у наслаждения часть безопасности, в которой оно нуждается.

Правда, наша нервная система, став более тонкой, доступна слабым возбуждениям, не затрагивавшим наших предков, у которых она была весьма груба. Но в то же время многие возбуждения, бывшие прежде приятными, стали слишком сильными и, следовательно, болезненными для нас. Если мы чувствительны к большему количеству удовольствий, то так же обстоит дело и со страданиями. С другой стороны, если верно, что, как правило, страдание производит в организме большее потрясение, чем удовольствие(См. :Hartmann. Philosophic de 1'inconscient, П), что неприятное возбуждение доставляет нам больше страдания, чем приятное — наслаждения, то эта большая чувствительность могла бы скорее препятствовать счастью, чем благоприятствовать ему. Действительно, весьма утонченные нервные системы живут в страдании и в конце концов даже привязываются к нему. Не примечательно ли, что основной культ самых цивилизованных религий — это культ человеческого страдания? Несомненно, для продолжения жизни теперь, как и прежде, необходимо, чтобы в среднем удовольствия преобладали над страданиями. Но нельзя утверждать, что это преобладание стало значительней.

Наконец, и это особенно важно, не доказано, чтобы этот излишек вообще служил когда-нибудь мерой счастья. Конечно, в этих темных и еще плохо изученных вопросах ничего нельзя утверждать наверняка; представляется, однако, что счастье и сумма удовольствий — не одно и то же. Это — общее и постоянное состояние, сопровождающее регулярную деятельность всех наших органических и психических функций. Такие непрерывные виды деятельности, как дыхание или циркуляция крови, не доставляют положительных наслаждений; однако от них главным образом зависит наше хорошее расположение духа и настроение. Всякое удовольствие — своего рода кризис: оно рождается, длится какой-то момент и умирает; жизнь же, наоборот, непрерывна. То, что составляет ее основную прелесть, должно быть непрерывно, как и она. Удовольствие локально: это — аффект, ограниченный какой-нибудь точкой организма или сознания; жизнь не находится ни здесь, ни там: она повсюду. Наша привязанность к ней должна, значит, зависеть от столь же общей причины. Словом, счастье выражает не мгновенное состояние какой-нибудь частной функции, но здоровье физической и моральной жизни в целом. Поскольку удовольствие сопровождает нормальное осуществление перемежающихся функций, чем более места в жизни занимают эти функции. Но оно не счастье; даже уровень его оно может изменять только в ограниченных пределах, ибо оно зависит от мимолетных причин, счастье же — нечто постоянное. Для того чтобы локальные ощущения могли глубоко затронуть это основание нашей чувственной сферы, нужно, чтобы они повторялись с исключительной частотой и постоянством. Чаще всего, наоборот, удовольствие зависит от счастья: сообразно с тем, счастливы мы или нет, все улыбается нам или печалит на. Не зря было сказано, что мы носим наше счастье в самих себе.

Но если это так, то незачем задаваться вопросом, возрастает ли счастье с цивилизацией. Счастье — указатель состояния здоровья. Но здоровье какого-нибудь вида не полнее от того, что вид этот высшего типа. Здоровое млекопитающее не чувствует себя лучше, чем столь же здоровое одноклеточное. Так же должно быть и со счастьем. Оно не становится больше там, где деятельность богаче; оно одинаково повсюду, где она здорова. Самое простое и самое сложное существа наслаждаются одинаковым счастьем, если они одинаково реализуют свою природу. Нормальный дикарь может быть так же счастлив, как и нормальный цивилизованный человек...

С. 314-318:

Определяя главную причину прогресса разделения труда, мы определили тем самым и существенный фактор того, что называют цивилизацией.

Она сама — необходимое следствие изменений, происходящих в объеме и плотности обществ. Если наука, искусство, экономическая деятельность развиваются, то вследствие необходимости; для людей нет другого способа жить в новых условиях. С тех пор как число индивидов, между которыми установились социальные отношения, становится значительнее, они могут сохраниться только в том случае, если больше специализируются, больше работают, сильнее напрягают свои способности; и из этой общей стимуляции необходимо вытекает более высокая степень культуры. С этой точки зрения цивилизация является, стало быть, не целью, которая двигает народы оказываемым ею на них притяжением, не благом, предвиденным и желаемым заранее, возможно большей частью которого они стараются завладеть, но следствием причины, необходимой равнодействующей данного состояния. Это не полюс, на который ориентируется историческое развитие и к которому люди стремятся приблизиться, чтобы стать счастливее или лучше; ибо ни счастье, ни нравственность не возрастают непременно с интенсивностью жизни. Они продвигаются потому, что надо двигаться, и быстроту этого движения определяет более или менее сильное давление, оказываемое ими друг на друга соответственно тому, более или менее они многочисленны.

Это не значит, что цивилизация ничему не служит; но не оказываемые ею услуги заставляют ее прогрессировать. Она развивается потому, что не может не развиваться. Как только это развитие начало осуществляться, оно оказалось полезным или, по крайней мере, используется; оно отвечает потребностям, образовавшимся в то же время, потому что они завися от тех же причин. Но это — приспособление задним числом. Притом оказываемые цивилизацией благодеяния — не положительное обогащение, не приращение нашего капитала счастья, они только возмещают наносимые ею же потери. Именно потому, что избыток активности общей жизни утомляет и делает утонченной нашу нервную систему, последняя чувствует потребность в возмещениях, пропорциональных потерям, т. е. в более разнообразном и сложном удовлетворении. Отсюда мы еще лучше видим, насколько ложно делать из цивилизации функцию разделения труда; она только отражает его. Она не может объяснить ни его существование, ни прогресс, так как она не имеет сама по себе внутренней и абсолютной ценности, но, наоборот, имеет основание лишь постольку, поскольку оказывается необходимым само разделение труда.

Значение, приписываемое таким образом количественному фактору, не покажется удивительным, учитывая, что он играет столь же капитальную роль в истории организмов. Действительно, живое существо определяется двойным свойством: питанием и воспроизводством, из которых последнее только следствие питания. Следовательно, интенсивность органической жизни пропорциональна, при прочих равных условиях, деятельности питания, т. е. числу элементов, которые организм способен инкорпорировать. Поэтому появление сложных организмов сделалось не только возможным, но и необходимым потому, что при известных условиях более простые организмы группируются и образуют более объемистые агрегаты. Так как существенные части животных тогда многочисленнее, то их отношения уже не те, условия социальной жизни изменились, и эти изменения, в свою очередь, вызывают и разделение труда, и полиморфизм, и концентрацию жизненных сил, и их большую энергию. Приращение органической субстанции — вот факт, доминирующий над всем зоологическим развитием. Неудивительно, что и социальное развитие подчинено тому же закону.

Кроме того, легко и не прибегая к этим аналогиям объяснить фундаментальное значение этого фактора. Вся социальная жизнь состоит из системы фактов, происходящих от положительных и продолжительных отношений, установившихся между множеством индивидов. Значит, она тем интенсивнее, чем чаще и энергичнее происходящие между составными единицами реакции. Но от чего зависят эти частота и энергия? От природы имеющихся налицо элементов, от их большей или меньшей жизненной силы? Но мы увидим еще в этой главе, что индивиды — скорее результат совместной жизни, чем ее создатели. Если от каждого из них отнять то, чем он обязан воздействию общества, то полученный остаток, помимо того, что он представляет весьма немногое, не может обнаружить большого разнообразия. Без разнообразия социальных условий, от которых они зависят, отделяющие их различия были бы необъяснимы. Следовательно, не в неравных способностях людей нужно искать причины неравного развития обществ. Может быть, в неравной продолжительности этих отношений? Но время само по себе не производит ничего. Оно необходимо только для того, чтобы появились на свет скрытые энергии. Итак, не остается другого переменного фактора, кроме числа индивидов, находящихся в отношениях, и их материальной и моральной близости, т. е. объема и плотности общества. Чем многочисленнее они и чем больше воздействуют они друг на друга, чем сильнее и быстрее они реагируют друг на друга, тем интенсивнее, следовательно, становится социальная жизнь. Но эта интенсификация и создает цивилизацию. (Мы не намерены исследовать здесь, объясняется ли механически сам факт, вызывающий прогресс разделения труда и цивилизации, т. е. приращение социальной массы и плотности; необходимый ли он продукт действующих причин или же средство, придуманное для желаемой цели и предвидимого большего блага. Мы ограничиваемся только установлением этого закона тяготения в социальном мире, не идя далее. Однако кажется, что тут как и в других случаях, нет необходимости в телеологическом объяснении. Перегородки, отделяющие различные части общества, все более и более исчезают в силу самой природы вещей, в силу своеобразного естественного износа, действие которого, впрочем, может быть усилено действием насильственных причин. Движения населения становятся, таким образом, многочисленнее и быстрее и прокладывают себе пути прохода, по которым совершаются эти движения: это пути сообщения. Они особенно активны в местах, где скрещиваются многие из этих путей: это города. Таким образом, увеличивается социальная плотность. Что касается роста объема, то он происходит от причин того же рода. Разделяющие народы перегородки подобны тем, которые разделяют различные ячейки одного и того же общества, и исчезают таким же образом.)

Но цивилизация, будучи следствием необходимых причин, может стать и целью, предметом желания — словом, идеалом. Действительно, для общества в каждый момент его истории имеется известная интенсивность коллективной жизни, которая нормальна при данных числе и распределении социальных единиц. Конечно, если все происходит нормально, это состояние осуществляется само собой; но можно поставить себе целью поступать именно так, чтобы данные явления происходили нормально. Если здоровье существует в природе, то болезнь также существует. Здоровье в обществах, как и в индивидуальных организмах, только идеальный тип, нигде не осуществленный целиком. Каждый здоровый индивид имеет более или менее многочисленные черты его; но никто не соединяет их в себе все. И вполне достойная цель — стараться приблизить, насколько можно, общество к этой степени совершенства.

С другой стороны, дорога для достижения этой цели может быть сокращена. Если вместо того, чтобы предоставлять на произвол случая причинам, производит их следствия сообразно направляющим их силам, вмешивается рефлексия и управляет их движением, то она может предохранить людей от многих болезненных проб. Развитие индивида воспроизводит развитие вида только сокращенно; оно не проходит всех тех фаз, через которые проходит вид. Один оно совсем пропускает, другие проходят быстрее, потому что родовой опыт позволяет ему ускорить свой. Но рефлексия может производить аналогичные результаты, ибо она также представляет собой использование предыдущего опыта с целью ускорения будущего опыта. Впрочем, под рефлексией не следует понимать исключительно научное сознание цели и средств. Социология в теперешнем своем состоянии мало может помочь нам в разрешении этих практических проблем. Но кроме ясных представлений, в кругу которых живет ученый, есть темные представления, с которыми связаны стремления. Чтобы потребность стимулировала волю, нет необходимости, чтобы она была освещена наукой. Беспорядочных проб достаточно, чтобы научить людей, что им недостает чего-то, чтобы пробудить стремления и дать в то же время почувствовать, в каком направлении они должны приложить свои усилия.

Таким образом, механическая концепция общества не исключает идеала, и напрасно упрекают ее в том, что она делает людей бездеятельными свидетелями их собственной истории. В самом деле, что такое идеал, как не предвосхищаемое представление о желаемом результате, реализация которого возможна только благодаря самому этому предвосхищению? Из того, что все делается согласно законам, не следует, что нам делать нечего. Может быть, найдут такую цель мизерной, так как в общем дело идет лишь о том, чтобы дать нам жить в состоянии здоровья. Но это значит забыть, что для культурного человека здоровье состоит в регулярном удовлетворении самых возвышенных потребностей, как и других, ибо первые не менее, чем вторые, укоренились в его природе. Правда, такой идеал близок, и открываемые им горизонты не имеют ничего беспредельного. Он ни в коем случае не может состоять в том, чтобы безмерно экзальтировать силы общества, но только в том, чтобы развивать их в пределах, указанных определенным состоянием социальной Среды. Всякое излишество — зло, как и каждая недостаточность. Но какой другой идеал можно перед собой поставить? Стараться реализовать цивилизацию, более высокую, чем та, которую требует природа окружающих условий, значит хотеть обострить болезнь в том самом обществе, часть которого составляешь; ибо невозможно перевозбудить коллективную деятельность сверх пределов, указанных состоянием социального организма, не рискуя его здоровьем. И действительно, во всякую эпоху существует некоторая утонченность цивилизации, о болезненном состоянии которой свидетельствуют сопровождающие ее всегда беспокойство и тревога. Но болезнь никогда не содержит в себе ничего желательного.

ДЮРКГЕЙМ ЭМИЛЬ

Существуют различные типы ценностей. Одно дело — экономическая ценность, другое — ценности нравственные, религиозные, эстетические, метафизические. Столь часто предпринимавшиеся попытки свести друг к другу идеи добра, прекрасного, истинного и полезного всегда оставались напрасными. Ведь если ценность создается исключительно тем, как вещи затрагивают функционирование социальной жизни, то разнообразие ценностей становится труднообъяснимым. Если повсюду действует одна и та же причина, то откуда берутся совершенно различные следствия?

С другой стороны, если бы ценность вещей действительно измерялась степенью их социальной (или индивидуальной) полезности, то система человеческих ценностей должна была бы быть подвергнута пересмотру и полному разрушению, т. к. с этой точки зрения место, отводимое в данной системе ценностям роскоши, было бы непонятно и неоправданно. По определению, избыточное не полезно или менее полезно, чем необходимое. То, что излишне, может отсутствовать, не затрагивая серьезно жизненных функций. Словом, ценности роскоши являются дорогостоящими по природе; они стоят больше, чем приносят пользы. Поэтому встречаются доктринеры, которые смотрят на них с подозрением и стремятся свести их к точно отмеренному минимуму. Но в действительности в глазах людей они имеют самую высокую цену. Все искусство целиком есть предмет роскоши; эстетическая деятельность не подчиняется никакой утилитарной цели: она осуществляется просто из наслаждения, доставляемого ее осуществлением. Точно также чистая метафизика — это мышление, освобожденное от всякой утилитарной цели, осуществляемое исключительно для того, чтобы осуществляться. Кто, однако, сможет оспорить, что во все времена человечество ставило художественные и метафизические ценности гораздо выше ценностей экономических? Точно так же, как и интеллектуальная жизнь, нравственная жизнь обладает своей собственной эстетикой. Самые высокие добродетели не состоят в регулярном и строгом выполнении действий, непосредственно необходимых для хорошего социального порядка. Они созданы из свободных и самопроизвольных движений, из жертв, к которым ничто не принуждает и которые иногда даже противоположны предписаниям экономической мудрости. Существуют добродетели, являющиеся безумствами, и именно их безумие придает им величие. Спенсер сумел доказать, что филантропия часто противоречит совершенно очевидному интересу общества, но его доказательство не помешает людям очень высоко оценивать осуждаемую им добродетель. Даже сама экономическая жизнь не подчиняется целиком экономическому регулированию. Если к предметам роскоши относятся наиболее дорогостоящие, то это не только потому, что в общем они наиболее редкие, но также и потому, что они самые высоко ценимые. Жизнь, как ее понимали люди всех времен, состоит не просто в точном установлении бюджета индивидуального или социального организма, в реагировании с наименьшими затратами на внешние раздражители, в пропорциональном распределении доходов, необходимых для восстановления. Жить — значит прежде всего действовать, действовать не считая, ради удовольствия действовать. И если, очевидно, мы не можем обойтись без экономии, если надо накопить, чтоб иметь возможность тратить, то все же целью является трата, а трата — это деятельность.

Пойдем, однако, далее, вплоть до основополагающего принципа, на котором базируются все эти теории. Все они исходят из предположения, что ценность содержится в вещах и выражает их сущность. Но этот постулат противоречит фактам. Имеется множество случаев, когда так сказать, не существует никакой связи между свойствами объекта и приписываемой ему ценностью.

Идол — вещь весьма святая, а святость есть самая возвышенная ценность, какую только признавали когда-либо люди. Но очень часто идол — это лишь груда камней или кусок дерева, сами по себе лишенные какой бы то ни было ценности. Нет такого существа, даже самого незначительного, нет такого объекта, даже самого заурядного, которые бы в определенный момент истории не внушали чувств, основанных на религиозном почитании. Обожествляли даже самых бесполезных или самых безвредных животных, меньше всех обладавших какими бы то ни было добродетелями. Ходячее представление, что вещами, которым адресовался культ, всегда были вещи наиболее поражавшие воображение людей, опровергается историей. Поэтому несравненная ценность, которая им приписывалась, не была связана с их внутренними особенностями. Не существует сколько-нибудь живой веры, даже самой мирской, которая бы не имела своих фетишей, поражающих этим несоответствием. Знамя — это лишь кусок ткани, однако солдат дает убить себя ради спасения своего знамени. Нравственная жизнь не менее богата контрастами такого рода. С точки зрения анатомической, физиологической и психологической различие между человеком и животным носит лишь количественный характер. И в то же время человеку свойственно величайшее нравственное достоинство, у животного же его нет совсем. Стало быть, в отношении ценностей между нами пропасть. Люди неравны как в физической силе, так и в талантах, и тем не менее мы стремимся признавать за ними всеми одинаковую нравственную ценность. Несомненно, нравственный эгалитаризм — это идеальный предел, который никогда не будет достигнут, но мы все более приближаемся к нему. Почтовая марка представляет собой лишь крошечный бумажный квадратик, чаще всего лишенный всяких эстетических достоинств; тем не менее, ее ценность может равняться целому состоянию. Очевидно, не внутренняя сущность жемчуга или бриллианта, мехов или кружев обусловливает тот факт, что ценность этих различных украшений изменяется благодаря капризам моды.

Если, однако, ценность не содержится в вещах, если она не связана главным образом с какой-либо особенностью эмпирической реальности, то не следует ли отсюда, что ее источник находится вне данного нам в восприятии и вне опыта? Таково в действительности утверждение, более или менее явно отстаиваемое целой династией мыслителей, учение которых через Ричля восходит к кантовскому морализму. Человеку приписывают способность sui generis выходить за рамки опыта, представлять себе нечто иное, чем то, что существует, словом, выдвигать идеалы. Эту способность к созданию такого рода представлений в одних случаях изображают в более интеллек-туалистской, в других — в более чувственной форме, но всегда как совершенно отличную от той способности, которую приводит в действие наука. Имеется, стало быть, один способ мыслить реальнее, и другой, весьма отличный от него, — мыслить идеальное. И именно по отношению к идеалам, понимаемым таким образом, оценивается ценность вещей. Говорят, что они обладают ценностью, когда каким-либо образом выражают, отражают какой-либо аспект идеального и что они имеют больше или меньше ценности соответственно воплощаемому ими идеалу и тем его сторонам, которые в них заключены.

Таким образом, в то время как в предыдущих теориях ценностные суждения представлялись нам как иная форма “реальных” суждений, здесь разнородность тех и других представляется радикальной: объекты, к которым они относятся, различны так же, как и предполагаемые ими способности. Поэтому возражения, выдвинутые нами против первого объяснения, неприменимы к последнему. Легко понять, что ценность в определенной мере независима от природы вещей, если она зависит от причин, внешних по отношению к последним. Одновременно легко становится обосновать привилегированное место, всегда отводившееся ценностям роскоши. Причина в том, что идеальное не находится в услужении у реального, оно существует для себя самого; поэтому интересы реальности не могут быть его мерой.

Однако ценность, приписываемая таким образом идеалу, сама по себе не объясняется. Ее постулируют, но не объясняют и не могут объяснить. Да и как в самом деле это было бы возможно? Если идеальное не зависит от реального, оно не может содержать в реальном причины и условия, делающие его доступным пониманию. Но вне реального где можно найти материал, необходимый для какого бы то ни было объяснения? В сущности, есть нечто глубоко эмпиристское в идеализме, понимаемом таким образом. Не вызывает сомнений тот факт, что люди любят красоту, добро, истину, которые никогда адекватным образом не осуществляются в реальных фактах. Но само это есть лишь факт, безосновательно возводимый в нечто абсолютное, ступать за пределы которого себе запрещают. Надо еще показать, откуда берется то, что у нас есть одновременно потребность и средство возвышаться над реальным, добавлять к чувственному миру иной мир, в котором лучшие из нас видят свою настоящую родину.

На последний вопрос подобие ответа дает теологическая гипотеза. Предполагается, что мир идеалов реален, что он существует объективно, но сверхопытным существованием, и что эмпирическая реальность, часть которой мы составляем, от него происходит и от него зависит. Мы, стало быть, связаны с идеалом как с самим источником нашего бытия. Но помимо известных нам трудностей, порождаемых этой концепцией, когда гипостазируют таким образом идеал, его тем самым делают неподвижным и лишают себя всякой возможности объяснить его бесконечное разнообразие. Мы знаем теперь, что идеал не только изменяется вместе с различными человеческими группами, но и должен изменяться. Наш идеал отличается и должен отличаться от идеала римлян; параллельно этому изменилась и шкала ценностей. Эти изменения не являются результатом человеческого безрассудства: они основаны на природе вещей. Как объяснить их, если идеал выражает одну и ту же неизменную реальность? Следовало бы тогда допустить, что сам Бог варьирует как в пространстве, так и во времени; и чем могло бы быть вызвано это удивительное разнообразие? Божественное становление было бы понятным, если бы сам Бог имел задачу осуществить идеал, который выше его, и проблема в таком случае была бы лишь подвергнута перемещению.

Впрочем, по какому праву идеал помещают вне природы и науки? Проявляется он именно в природе; стало быть, он обязательно должен зависеть от естественных причин. Для того, чтобы он был чем-то иным, нежели простая умозрительная возможность, он должен быть желаемым и, следовательно, обладать силой, способной привести в движение наши воли. Только они могут сделать из него живую реальность. Но поскольку эта сила в конечном счете выражается в мускульных движениях, она не может существенно отличаться от других сил Вселенной. Почему же нельзя ее анализировать, разлагать на элементы, выявлять причины, определившие синтез, результирующей которого она является? Встречаются даже случаи, когда возможно ее измерить. Каждая человеческая группа в каждый момент своей истории обладает в отношении человеческого достоинства чувством уважения определенной интенсивности. Именно такое чувство, варьирующееся согласно народам и эпохам, находится у истоков нравственного идеала современных обществ. Поэтому число преступных посягательств против личности зависит от степени его интенсивности. Точно также число адюльтеров, разводов, раздельного проживания супругов выражает относительную силу, с которой супружеский идеал навязывается отдельным сознаниям. Несомненно, такие методы измерения являются грубыми, но существуют ли физические силы, которые могли бы быть измерены иначе, чем грубо, приблизительно? В этом отношении оба вида измерений также различаются лишь степенью.

Существует, однако, особая категория ценностей, которые не могут быть оторваны от опыта, не потеряв всякого смысла; это экономические ценности. Всем ясно, что они не выражают ничего потустороннего и не связаны ни с какой сверхопытной способностью. Правда, по этой причине Кант отказывается видеть в них подлинные ценности: он стремится сохранить это качество только за нравственными явлениями (Он утверждает, что экономические явления имеют цену (einen Preis, einen Marktpreis), а не внутреннюю ценность (einen inneren Wert). Но подобное ограничение необоснованно. Конечно, существуют различные типы ценностей, но это разновидности одного и того же рода. Все они соответствуют оцениванию вещей, хотя оно может осуществляться в тех или иных случаях с различных точек зрения. Прогресс современной теории ценности связан как раз с установлением всеобщности и единства этого понятия. Но в таком случае, если все виды ценностей родственны друг другу, а некоторые из них столь глубоко укоренены в нашей эмпирической действительности, то и другие не могут не зависеть от нее.

Таким образом, чтобы объяснить ценностные суждения, нет необходимости ни сводить их к “реальным” суждениям, отбрасывая понятие ценности, ни относить их к неизвестно какой способности, посредством которой человек вступает в отношения с трансцендентным миром. Ценность, конечно, проистекает из связи вещей с различными аспектами идеального, но идеальное — это не воспарение к таинственным потусторонним сферам, оно заключено в природе и происходит из нее. Ясное и четкое мышление властно над ним так же, как и над остальной частью физической или нравственной Вселенной. Разумеется, оно никогда не сможет исчерпать его, так же как оно не исчерпывает никакую реальность, но оно может применяться к нему в надежде постепенно овладеть им, хотя и невозможно заранее установить никакого предела бесконечному развитию идеального. Эта точка зрения позволяет нам лучше понять, как ценность вещей может не зависеть от их природы. Коллективные идеалы могут формулироваться и осознавать сами себя только при условии, что они фиксируются в вещах, которые можно всем увидеть, всем понять, всем представить, например, в образных рисунках, всякого рода эмблемах, писаных или производимых формулах, одушевленных или неодушевленных существах. И, несомненно, случается, что некоторые свойства этих объектов обладают чем-то вроде привязанности к идеалу и естественным образом притягивают его к себе. Именно тогда внутренние черты вещи могут казаться (впрочем, ошибочно) порождающей причиной ценности. Но идеал может внедряться в любую вещь: он располагается, где хочет. Всякого рода случайные обстоятельства определяют способ его фиксации. Тогда эта вещь, как бы заурядна она ни была, оказывается выше всех. Вот как старый кусок ткани может окружаться ореолом святости, а крошечный кусочек бумаги становится очень ценной вещью. Два существа могут быть весьма различными и неравными во многих отношениях. Если же они воплощают один и тот же идеал, они кажутся как бы одинаковыми, т. к. символизируемый ими идеал тогда выступает как наиболее существенное в них, отбрасывая на второй план все те их стороны, которыми они друг от друга отличаются. Таким образом, коллективное мышление преобразует все, чего оно касается. Оно перемешивает сферы реальности, соединяет противоположности, переворачивает то, что можно считать естественной иерархией существ, нивелирует различия, дифференцирует подобия. Словом, оно заменяет мир, познаваемый нами с помощью органов чувств, совершенно иным миром, который есть не что иное, как тень, отбрасываемая создаваемыми коллективным мышлением идеалами.