Влияние Аристотеля, очень большое во многих областях, всего сильнее сказалось в логике. В поздний классический период, когда Платон все ещё первенствовал в метафизике, Аристотель был признанным авторитетом в логике и оставался им на всем протяжении средних веков. Только в тринадцатом веке христианские философы отвели ему первое место и в области метафизики. Первенство Аристотеля в области метафизики в большой степени было потеряно им в эпоху Возрождения, но первенство в логике за ним сохранилось. Даже сейчас все католические преподаватели философии и многие другие по-прежнему упрямо отвергают открытия современной логики и придерживаются со странной настойчивостью системы столь же явно устарелой, как система Птолемея в области астрономии. Это затрудняет возможность исторически справедливо оценить Аристотеля. В наше время его влияние столь враждебно ясному мышлению, что с трудом помнишь, какой огромный шаг вперед он сделал по сравнению со всеми своими предшественниками (включая Платона), какой превосходной, великолепной все ещё казалась бы его логическая система, если бы она осталась одной из ступеней прогрессивного развития, вместо того чтобы стать (как это случилось на деле) тупиком в развитии логики, за которым последовало более двух тысяч лет застоя. Рассматривая предшественников Аристотеля, незачем напоминать читателю, что их труды не были в буквальном смысле слова вдохновенными; поэтому можно хвалить их за способности, за умение, мастерство, не будучи заподозренным в том, что соглашаешься со всеми их доктринами. Иное дело труды Аристотеля. Они все ещё, особенно в вопросах логики, являются объектом споров, и их нельзя рассматривать исключительно в историческом аспекте.

Самое важное место в работах Аристотеля в области логики занимает учение о силлогизме. Силлогизм есть доказательство, состоящее из трех частей: большая посылка, меньшая посылка и заключение. Имеется несколько модусов силлогизма, каждому из которых схоласты присвоили название. Самым общеизвестным является модус, названный "Barbara".

Все люди смертны (большая посылка). Сократ — человек (меньшая посылка). Следовательно, Сократ смертен (заключение). Или: Все люди смертны. Все греки — люди. Следовательно, все греки смертны. (Аристотель не делает различия между этими двумя модусами, и это, как мы увидим, является ошибкой.)

Другие модусы следующие: ни одна рыба не разумна; все акулы — рыбы; следовательно, ни одна акула не разумна (это модус “Celarent").

Все люди разумны; некоторые животные суть люди; следовательно, некоторые животные разумны (это модус “Darii").

Ни один грек не черен; некоторые люди суть греки; следовательно, некоторые люди не черны (этот модус называется “Ferio").

Эти четыре модуса составляют “первую фигуру" силлогизма; Аристотель добавляет к ней вторую и третью фигуры, а схоласты — четвертую. Доказано, что три позднейшие фигуры различными способами могут быть сведены к первой.

Из одной посылки может быть сделано несколько заключений. Из посылки “некоторые люди смертны" мы можем заключить, что “некоторые смертные суть люди". Согласно Аристотелю, это можно также вывести из посылки “все люди смертны". Из посылки “ни один бог не смертен" мы можем заключить, что “ни один из смертных — не бог", но из посылки “все люди — не греки" не следует, что “некоторые греки — не люди".

Помимо таких умозаключений, как вышеприведенные, Аристотель и его последователи думали, что всякое дедуктивное умозаключение в строгой формулировке является силлогистическим. Выдвигая все имеющие силу модусы силлогизма и выражая любое предполагаемое доказательство в силлогической форме, можно было бы избежать ошибок в логическом выводе.

Эта система явилась началом формальной логики и как таковая была одновременно и примечательной и важной. Но будучи рассматриваема как завершение, а не как начало формальной логики, она уязвима для критики по трем направлениям: 1. В силу формальных недостатков внутри самой системы. 2. По причине переоценки силлогизма по сравнению с другими формами дедуктивного доказательства. 3. В силу переоценки дедукции как формы доказательства.

Следует сказать несколько слов о каждом из этих трех направлений критики.

1. Формальные недостатки. Начнем с двух утверждений “Сократ — человек" и “все греки — люди". Между двумя этими утверждениями необходимо проводить резкое различие, чего нет в логике Аристотеля. Утверждение “все греки — люди" обычно истолковывается как подразумевающее, что существуют греки; без этого скрытого смысла некоторые силлогизмы Аристотеля необоснованны. Возьмем к примеру: “Все греки — люди, все греки — белые, следовательно, некоторые люди белые". Это заключение имеет силу, если греки существуют, но не иначе. Если бы мне пришлось сказать “все золотые горы суть горы, все золотые горы суть золотые, следовательно, некоторые горы — золотые", мое заключение было бы ложным, хотя в некотором смысле мои посылки были бы истинными. Если мы хотим, чтобы наше утверждение было более ясным, мы должны разделить единое утверждение “все греки — люди" на два: одно — “имеются греки" и другое — “если нечто является греком, то это человек". Последнее остается чисто гипотетическим и не подразумевает того, что существуют греки.

Таким образом, утверждение “все греки — люди" гораздо более сложно по форме, чем утверждение “Сократ — человек". В утверждении “Сократ — человек" Сократ является субъектом, но в утверждении “все греки — люди" выражение “все греки" не является субъектом, так как обо “всех греках" ничего не сказано ни в утверждении “имеются греки", ни в утверждении “если нечто есть грек, то это человек".

Эта чисто формальная ошибка явилась источником ошибок в метафизике и теории познания. Разберемся в установлении нашего знания в разрезе двух суждений: “Сократ смертен" и “все люди смертны". Чтобы узнать, истинно ли суждение “Сократ смертен", большинство из нас довольствуется устным свидетельством; но если это свидетельство надежно, оно должно вести нас назад, к кому-либо, кто знал Сократа и видел его мертвым. Одного осознанного факта — мертвого тела Сократа — вместе со знанием того, что оно называлось “Сократом", достаточно, чтобы уверить нас в смертности Сократа. Но когда утверждается: “все люди смертны", дело меняется. Вопрос о нашем познании таких общих суждений очень труден. Иногда они лишь словесные: что “все греки — люди" известно, потому что ничто не называется греком, если это не человек. В столь общих утверждениях можно удостовериться по словарю. Они ничего не говорят нам о мире, за исключением того, как употреблены слова. Но “все люди смертны" — утверждение не такого вида. Нет ничего логически самопротиворечивого в понятии бессмертного человека. Мы верим в истинность вышеприведенного суждения на основе индукции, потому что нет такого вполне достоверно установленного случая, чтобы человек жил более чем, скажем, 150 лет; но это делает предложение только вероятным, а не достоверным. Оно не может быть достоверным, пока существуют живые люди.

Метафизические ошибки возникают из-за того предположения, что “все люди" являются субъектом суждения “все люди смертны" в том же самом смысле, в каком “Сократ" является субъектом суждения "Сократ смертен". Это позволяет утверждать, что в некотором смысле выражение “все люди" обозначает сущность такого же рода, как та, которая обозначается словом “Сократ". Это привело Аристотеля к утверждению, что в некотором смысле вид является субстанцией. Он сопровождает это утверждение оговорками, но его последователи, особенно Порфирий, проявили меньше осторожности.

Другая ошибка, в которую впадает Аристотель вследствие того же заблуждения, — это мысль, что предикат предиката может быть предикатом исходного субъекта. Если мы говорим “Сократ — грек, все греки — люди", то Аристотель думает, что “люди" являются предикатом для “грека", тогда как “грек" — это предикат для “Сократа", и очевидно, что и “люди" — предикат для “Сократа". Но на самом деле “люди" — не предикат для “грека". Различие между именами и предикатами, или, на языке метафизики, между индивидами и универсалиями, таким образом, стирается, причем с гибельными последствиями для философии. Одной из путаниц, возникших из всего этого, было предположение, что класс одним лишь членом идентичен с этим членом. Это сделало невозможной правильную теорию числа один и привело к бесконечным дурным метафизическим рассуждениям по поводу единицы.

2. Переоценка силлогизма. Силлогизм — лишь один из видов дедуктивного доказательства. В математике, которая полностью дедуктивна, силлогизмы вряд ли когда-либо встречаются. Конечно, можно было бы переписать математические доказательства в форме силлогизмов, но это было бы чрезвычайно искусственно и не сделало бы их убедительнее. Возьмем, к примеру, арифметику. Если я куплю товар стоимостью 16 шиллингов и 3 пенса и предложу в уплату банкнот в 1 фунт, сколько мне причитается сдачи? Представлять эту простую арифметическую задачу в форме силлогизма было бы абсурдно и вело бы к сокрытию подлинной природы доказательства. И ещё: в логике имеются несиллогистические выводы, такие, как: “лошадь — животное, следовательно, голова лошади является головой животного". Правильные силлогизмы в действительности являются только одними из некоторых правильных дедукций и не имеют логического преимущества перед другими. Попытка отдать силлогизму предпочтение в дедукции ввела в заблуждение философов в отношении природы математических рассуждений. Кант, понимая, что математика несиллогистична, заключает, что она использует сверхлогические принципы, которые, однако, он считал столь же определенными, как и принципы логики. Подобно своим предшественникам, хотя и по-иному, Кант был введен в заблуждение чувством уважения к Аристотелю.

3. Переоценка дедукции. Греки вообще придавали дедукции как источнику знания больше значения, чем современные философы. В этом Аристотель не так виноват, как Платон; он неоднократно признавал важность индукции и уделил значительное внимание вопросу о том, как мы устанавливаем исходные посылки, от которых должна отправляться дедукция. Тем не менее он, как и другие греки, в своей теории познания отвел неподобающе высокое место дедукции. Мы согласимся, что, скажем, мистер Смит смертен, и мы свободно можем сказать, что знаем это, потому что мы знаем, что все люди смертны. Но в действительности мы знаем не то, что “все люди смертны", а скорее что-то вроде: “все люди, рождённые более полутораста лет назад, — смертны, и таковы же почти все люди, рожденные более ста лет назад". Таково наше основание для того, чтобы думать, что мистер Смит умрет. Но это доказательство является индукцией, а не дедукцией. Оно обладает меньшей убедительностью, чем дедукция, и дает только вероятностное, а не достоверное знание; но, с другой стороны, оно дает новое знание, которого не дает дедукция. Все важные выводы вне логики и чистой математики индуктивны, а не дедуктивны; единственными исключениями являются юриспруденция и теология, каждая из которых выводит свои исходные принципы из не подлежащего сомнению текста, а именно из свода законов или из священных книг.

Кроме “Первой Аналитики", которая трактует силлогизм, другие логические произведения Аристотеля также имеют важное значение в истории философии. Одним из них является небольшая работа "Категории". Неоплатоник Порфирий написал к ней комментарий, который оказал весьма заметное влияние на средневековую философию. Но пока оставим без внимания Порфирия и ограничимся Аристотелем.

Что именно подразумевается под словом “категория" у Аристотеля, у Канта и у Гегеля, я, признаться, никогда не был в состоянии понять. Я лично не верю, что термин “категория" может в какой-либо мере быть полезен в философии как представляющий ясную идею. У Аристотеля есть десять категорий: субстанция, количество, качество, отношение, место, время, положение, состояние, действие и страдание. Дается только единственное определение “категорий": это “выражения, которые ни в коей мере не означают чего-то сложного", — а затем следует вышеприведенный список. Суть этого определения, по-видимому, та, что каждое слово, значение которого не составлено из значений других слов, означает сущность, или количество, или что-либо ещё. Нет указаний на какой-либо принцип, на основании которого был составлен список из десяти категорий.

Субстанция — это прежде всего то, что не может быть ни предикатом какого-либо субъекта, ни находиться в субъекте. Говорят, что вещь “находится в субъекте", и хотя она не является частью субъекта, но не может существовать без него. Какие даются примеры? Образчик грамматического знания, которое находится в уме, и некая белизна, которую может иметь тело. Субстанция в вышеуказанном первоначальном смысле является индивидуальной вещью, лицом или животным. Но во втором смысле вид или род, то есть “человек" или “животное", может быть назван субстанцией. Этот второй смысл кажется незащищаем и дал возможность более поздним писателям пуститься во множество дурных метафизических рассуждений.

“Вторая Аналитика" — работа, касающаяся в основном вопрос, который должен беспокоить любую дедуктивную теорию, а именно: как получаются исходные посылки? Поскольку дедукция должна из чего-то исходить, мы должны начать с чего-то недоказанного, известного каким-либо иным способом, чем наглядная демонстрация. Я не буду приводить теорию Аристотеля в деталях, поскольку она зависит от понятия сущности. Определение, заявляет он, — это утверждение сущности природы вещи. Понятие о сущности является сокровенной частью каждой философской системы после Аристотеля, пока мы не подходим к Новому времени. Это, по-моему, безнадежно сбивающее с толку понятие, но его историческая ценность заставляет сказать о нем несколько слов.

По-видимому, понятие “сущности" вещи означает “те из её свойств, которые нельзя изменить, чтобы она не перестала быть сама собой". Сократ может иногда быть счастлив, иногда печален; иногда здоров, иногда болен. Поскольку эти его качества, свойства, могут изменяться, причем он не перестанет быть Сократом, они не являются частью его сущности. Но, как предполагается, сущность Сократа — то, что он человек, хотя пифагореец, который верит в переселение душ, этого не признает. В действительности вопрос о “сущности" есть вопрос о том, как употреблять слова. Мы употребляем одно и то же имя в различных случаях для довольно разнообразных явлений, которые рассматриваем как проявление одной и той же “вещи" или “ лица". Фактически, однако, это лишь вербальная конвенция. “Сущность" Сократа состоит тем самым из таких свойств, при отсутствии которых нельзя употреблять имя “Сократ". Вопрос этот чисто лингвистический: слово может иметь сущность, но вещь — не может.

Понятие “субстанции", как и понятие “сущности" — это перенесение в область метафизики того, что является лишь лингвистической конвенцией. Описывая мир, мы находим удобным описывать какое-то количество случаев как события из жизни “Сократа", а другие случаи — как события из жизни “мистера Смита". Это заставляет нас думать о “Сократе" или “мистере Смите" как означающем что-то, что существует на протяжении целого ряда лет и в некотором смысле является более “прочным" и “реальным", чем те события, которые случаются с ним. Если Сократ болен, мы думаем, что в другое время он здоров, и тем самым бытие Сократа не зависит от его болезни; с другой стороны, болезнь требует, чтобы кто-то был болен. Но, хотя Сократу нет необходимости быть больным, все же что-нибудь должно с ним случаться, если он рассматривается как существующий. Поэтому в действительности он не более “прочен", чем те события, которые с ним происходят.

“Субстанция", если принимать её всерьез, вызывает непреодолимые трудности. Предполагается, что субстанция — это носитель свойств, нечто отличное от всех своих свойств. Но когда мы отбросим свойства и попробуем вообразить субстанцию саму по себе, мы убеждаемся, что от нее ничего не осталось. Поставим вопрос по-иному: что отличает одну субстанцию от другой? Не разница в свойствах, так как, согласно логике субстанции, различие свойств предполагает численное различие между “субстанциями", о которых идет речь. Поэтому две субстанции должны быть именно двумя, не будучи сами по себе различимы каким-либо путем. Но как же тогда мы сможем установить, “ что их две?

“Субстанция" — это фактически просто удобный способ связывания событий в узлы. Что мы можем знать о “мистере Смите"? Когда мы смотрим на него, мы видим определенное соединение красок; когда мы прислушиваемся к тому, как он разговаривает, мы слышим серию звуков. Мы верим, что, подобно нам, у него есть мысли и чувства. Но что такое “мистер Смит", взятый отдельно от всех этих явлений? Лишь воображаемый крюк, на котором, как предполагается, должны висеть явления. В действительности им не нужен крюк, так же как земля не нуждается в слоне, чтобы покоиться на нем. Каждый может видеть на примере из области географии, что такое слово, как, скажем, “Франция", — лишь лингвистическое удобство и что нет вещи, называемой “Франция", помимо и вне её различных частей. То же относится и к “мистеру Смиту"; это собирательное имя для ряда явлений. Если мы примем его за нечто большее, оно будет означать что-то совершенно непознаваемое и поэтому ненужное для выражения того, что мы знаем.

Одним словом, понятие “субстанция" — это метафизическая ошибка, которой мы обязаны переносу в структуру мира структуры предложения, составленного из субъекта и предиката.

В заключение скажу, что доктрины Аристотеля, которыми мы занимались в этой главе, полностью ложны, за исключением формальной теории силлогизма, не имеющей большого значения. В наши дни любой человек, который захотел бы изучать логику, потратил бы зря время, если бы стал читать Аристотеля или кого-либо из его учеников. Тем не менее произведения Аристотеля, посвященные логике, — свидетельства большого дарования и были бы полезны для человечества, если бы появились в те времена, когда оригинальность интеллекта была ещё очень значительна. К несчастью, они появились в самом конце творческого периода греческой мысли, и поэтому их приняли как неоспоримые положения. К тому времени, когда возродилась оригинальность в логике, двухтысячелетнее царствование логики Аристотеля сделало очень трудным её свержение с трона. В течение всей новой эпохи практически каждый успех в науке, логике или философии приходилось вырывать зубами у сопротивлявшихся последователей Аристотеля.